конце концов «странная война» могла внезапно прийти к концу, тогда начнется настоящая война и для нас, находящихся позади «западного вала».
Адъютант скупо рассказывал о Польше. Военные действия занимали мало места в его воспоминаниях, прежде всего его интересовало сельское хозяйство и польские поместья.
Мы, конечно, не были осведомлены о том, что в эти недели и месяцы происходило в верховном командовании вермахта. Я вполне допускаю, что некоторые генералы не склонны были втягивать в войну нейтральную Бельгию и нейтральную Голландию; были и такие генералы, которым была по душе перспектива нового вооруженного столкновения с Францией и Англией, а особенно новой мировой войны.
Однако генералы, которые теперь, стремясь себя обелить, более или менее решительно отмежевываются в своих мемуарах от Гитлера, в ту пору всеподданнейше одобряли все планы агрессии. Генеральный штаб разрабатывал все детали их осуществления, а фюрер ждал, когда провидение подаст ему знак.
Но по всей видимости, в то время провидение функционировало не слишком хорошо: нападение несколько раз откладывалось.
Мы, правда, не знали, что происходит в высших инстанциях, но ощущали последствия. Если провидение давало знак, объявлялась боевая тревога. Мы подготовляли полную выкладку, как полагается для похода, двигались к границе и радовались, что наконец дни ожидания миновали. Давало провидение новый знак — нас останавливали, и мы двигались обратно в свой гарнизон. Так нас несколько раз перебрасывали туда и обратно.
В ночь на 10 мая мы снова все уложили, как полагается для похода, но оставили на месте многие личные вещи и двинулись к границе; на этот раз нас не останавливали.
В 5 часов 35 минут дивизии гитлеровского вермахта вторглись во Францию, Бельгию и Голландию.
Командир 1-й роты погнал мотоциклиста обратно к нашей казарме, чтобы вызвать полевую кухню, которую он оставил на месте, ожидая по предыдущему опыту, что провидение закапризничает. Ведь полевая кухня не принадлежит к категории личных вещей. Тем не менее в течение всего похода во Францию рота в ней почти не нуждалась. Вермахт «снабжался из местных ресурсов».
Из книг о первой мировой войне и по рассказам наших отцов и учителей мы кое-что знали о французах и англичанах. Было известно, что «пуалю» и «томми» — выносливые и храбрые солдаты. Мы знали также о «больших» сражениях, о войне техники, об ураганном огне, о Chemin des Dames[31] и о Вердене.
Было среди нас немало офицеров, участвовавших в первой мировой войне, которые о ней рассказывали по-иному, нежели Эрих Мария Ремарк. Все же они испытывали перед боем не меньшее лихорадочное волнение, чем мы, молодые.
Мы легко могли себе представить «линию Мажино» — глубоко эшелонированную систему долговременных оборонительных укреплений, которая могла послужить преградой для любого наступления германской армии. Целые дивизии были размещены в этих бетонированных укреплениях, в подземных казематах, соединенных между собой ходами сообщения и узкоколейными железными дорогами. Эти блиндажи были насыщены пулеметами и огнеметами, гранатометами и пушками. На опускающихся вниз площадках для орудий, хорошо замаскированных от воздушного наблюдения, находилась тяжелая артиллерия. За этим укрепленным валом, в этих ощетинившихся орудиями крепостях французская армия ждала нашей атаки. У этого вала должны были, по мнению французского генерального штаба, истечь кровью германские армии.
Глубокой темной ночью мы проехали через последние спящие немецкие деревни.
Население, привыкшее к таким войсковым передвижениям, вообще не обращало на нас никакого внимания. Мы катили все дальше и дальше. Вдалеке слышался гром канонады, на горизонте видны были вспышки от разрывов снарядов. Мы катили все дальше, и с каждым новым этапом пути усиливалось напряжение.
Мы достигли границы. Разбитый в щепки шлагбаум. На той стороне разбомбленная таможня с пустыми оконными проемами.
Наступило то волнующее мгновение, о котором мы мечтали. Своеобразное чувство испытываешь, въезжая в чужую страну! Мы разбирали по буквам французские вывески на магазинах и ресторанах; мы хотели увидеть французов. Но вокруг были только пустые и разрушенные дома, безлюдные улицы, вымершие селения. Вступление во «вражескую страну» не было столь героическим, как мы это себе представляли.
Стрельбы не было. До нас прогрохотала танковая дивизия, а мы двигались вслед за ней. Мы были разочарованы.
На следующий день мы расположились в лесу. Издалека доносился грохот артиллерийской канонады, над головами слышался гул пролетающих немецких самолетов, которые с тяжелым грузом бомб направлялись на запад и без бомб возвращались обратно.
Мы находились в ожидании, полагая, что теперь начнется позиционная война.
Офицеры, знакомые с ней по первой мировой войне, внезапно заговорили об этом, рассказывали все чаще о потерях, которые она несет с собой. Теперь некоторые из них, пожалуй, вспомнили Ремарка. Лишь мой командир роты, майор Петере из Шверина, лежавший рядом со мной в траве, глядя в небо, сказал мне:
— Винцер, это будет грязное дело. Смелость — дело хорошее, но осторожность — еще лучше. Помните, что и «полное укрытие» относится к числу приемов, которым мы обучены!
По обыкновению я отвечал:
— Так точно! — и витал между смелостью и осторожностью. В глубине души я склонялся к смелости. Вероятно, это объясняется тем, что, я не участвовал в первой мировой войне, а вероятно, и тем, что артиллерия все еще грохотала где-то вдалеке, а нас пока беспокоили одни лишь мухи. Но безусловно, это объяснялось прежде всего тем, что я хотел отличиться.
Уже много лет я был солдатом, изо дня в день меня обучали лишь для того, чтобы я был готов к этому часу; меня не обучали ничему другому, как только тому, что смелость — высшая добродетель солдата. А теперь мой собственный командир роты твердит об осторожности. Лихорадка перед боем!
Вечером наконец был получен приказ о выступлении. Наша дивизия была выдвинута вперед вплоть до самой линии укреплений. Пехотные полки засели перед блиндажами, которые они при первой атаке не смогли взять. Теперь надлежало под прикрытием темноты подтянуть противотанковые орудия и зенитную артиллерию, чтобы, как только забрезжит рассвет, подавить огонь французов.
— Командиры взводов, вперед!
Мы на наших мотоциклах пробирались вдоль колонн к командиру роты и получили инструкции.
Чтобы добраться до отведенного мне участка, я должен был проехать по мосту через небольшой ручей. Он находился под огнем артиллерии.
Уже до меня пехота была вынуждена пройти через этот ручей. Разбомбленные машины и сорванные перила моста свидетельствовали о точности попаданий французских орудийных расчетов.
Прежде чем дать моему взводу приказ о выступлении, я сначала сам выехал на разведку. Я еще не въехал на мост, как уже грянуло. Я соскочил с мотоцикла с такой быстротой, с какой, мне это еще никогда не удавалось, во всяком случае быстрее, чем я когда-либо требовал от моих рекрутов. Вокруг вспыхивали молнии, слышался гром разрывов снарядов и раздавался сумасшедший визг разлетающихся осколков.
Я не почувствовал, что разбил колено. Я не думал о том, что возможно, осколками будет поврежден мотоцикл, заботливо сохраняемый в прекрасном состоянии. Я не подумал также о моем водителе. В мыслях было только одно: значит, вот как это бывает.
Потом я почуял незнакомый запах — своеобразная смесь дизельного масла и бензина, крови и фосфора, земли и гари, короче — запах войны.
Потом последовал еще один залп и еще один. Я плотно прижался к земле. То было мое боевое крещение. Лишь через несколько минут — мне показалось, прошла целая вечность — я позвал водителя, который был счастлив, услышав мой голос, но и я облегченно вздохнул, Когда он отозвался.
