Мы посылали на родину вещи, оставшиеся от убитых. Личные знаки разламывались пополам; одна половина посылалась в дивизию при донесении о потерях, другая оставалась при убитом. С фронта донесения пересылались в армию запаса. Людей списывали. Подрастающее поколение становилось пополнением для фронта, но не восполняло потерю мужей, отцов и братьев. Человек становился материальной частью военного механизма.
Из Германии шли письма и посылки; были письма, исполненные оптимизма, потому ли, что пишущий «верил в правое дело», потому ли, что боялся цензуры и возможных последствий; были письма, из которых солдат, находившийся на фронте, узнавал, что его семья погибла при налете бомбардировщиков и, следовательно, уже не существуют его близкие, ради «защиты» которых он сражался. Случалось, что солдаты в отчаянии обращались к офицеру и со слезами на глазах показывали письмо, в котором жена отказывалась от своего мужа; одинокая жизнь стала для нее невыносимой, она сошлась с другим, и теперь боялась, что ей придется, когда муж приедет в отпуск, показать ему ребенка, которого он никак не сможет признать своим, потому что четырнадцать месяцев промучился в «котле» не только во имя «фюрера, народа и отечества», но и ради своей жены… Это порой могло сломить самого отчаянного смельчака.
Кое-кто стал совершать аморальные поступки. Так, командир отделения в моей роте, фельдфебель из Гамбурга, использовал свой доверенный пост для того, чтобы выкрасть из посылки товарища сигареты, которые дома сэкономили родные из собственного жалкого пайка. Пойманный с поличным, он был в тот же день наказан тюремным заключением и разжалован в рядовые.
С другой стороны, были и такие люди, как, например, фельдфебель Гюнтер Клейнерт из Шверина, который каждую свою посылку делил со своими солдатами; были и такие офицеры, которые последнюю сигарету докуривали вместе с четырьмя или пятью связными; окурок переходил из рук в руки. Бывало, что солдаты отказывались идти на медицинский пункт, потому что они хотели оставаться в своей роте; полковник барон фон Лютцов, чуть оправившись, прилетел в «котел» и сменил командира дивизии генерала фон Зейдлица, который получил задание извне прорвать кольцо окружения; командир нашей части фон Брюкнер, у которого после тяжелой операции сохранилась лишь часть желудка, и не подумал о том, чтобы покинуть передовую.
Такие качества, как мужество и товарищество, должны были бы служить более достойному делу, но тогда они фактически придавали нам силы продержаться в безнадежном положении. Наше недовольство касалось только запутанной ситуации в самом «котле»; если возникали серьезные сомнения, то они в лучшем случае относились к конкретным военно-тактическим решениям. Я разделял с большинством моих товарищей непоколебимую веру в нашу миссию и в нашу конечную победу. Я не знал, что среди нас были люди, которые уже тогда предвидели будущее. Они остерегались высказывать свое мнение.
Был убит ротный фельдфебель, который ведал транспортом и обеспечивал ежедневный подвоз продовольствия. Поэтому я вынужден был решиться на то, чтобы снять с передовой и назначить на эту должность самого предусмотрительного командира взвода фельдфебеля Баллерштедта. Для выполнения таких трудных заданий нужен был особенно опытный человек, ведь иногда командование частью было просто немыслимо без дельного и боеспособного ротного фельдфебеля.
Однажды он передал мне вместе с почтой новое распоряжение. При этом у него было такое выражение лица, словно он проглотил что-то кислое.
— Вот, получили извещение, господин обер-лейтенант. Нам нужно по этому поводу провести опрос в роте.
Я прочел приказ.
Нам надлежало доложить, у кого есть желание стать «военным крестьянином» и получить хозяйство на территории Советского Союза и кто из унтер-офицеров и офицеров склонен остаться в оккупационных гарнизонах. В них срок службы будет засчитываться вдвойне. Таким способом каждому была указана его личная цель в войне и приведены достаточные основания для того, чтобы продержаться в проклятом «котле». Павшие в бою уже получили в качестве задатка участок земли навечно. Но теперь это было уже несущественно, рапорты о числе убитых уже отправлены.
Все же верховное командование проявило «заботу» о солдатах: оно разрешило заочное оформление браков.
Командир роты и один из солдат выступали в роли шаферов, армейский священник, если он был налицо, имел право благословить «священный брачный союз», артиллерия обеспечивала колокольный звон, ротный фельдфебель преподносил бутылку шнапса молодому супругу и его отделению, а о совершенном обряде посылалось донесение на родину. Счастливая новобрачная отправлялась в подземное убежище, потому что английские бомбардировщики не считались с актом бракосочетания на расстоянии, а счастливый новобрачный направлялся в окоп, чтобы там сражаться за своего фюрера.
Спустя три дня молодая супруга становилась «гордой» вдовой. Заботливым господам из генерального штаба не нужно было посылать ей извещение о «героической смерти» ее супруга; это было делом командира роты.
Отправив одно такое письмо, я лежал на койке. В углу бункера дымила печка, которую мой связной соорудил из пустой бочки из-под бензина. В помещении был тяжелый, спертый воздух; но душно было не только потому, что печь дымила, и не только потому, что тут собрались потные мужчины, уже много недель не имевшие возможности помыться, но, как мне казалось, мы задыхались прежде всего потому, что не было ответа на вопрос: почему, почему так все случилось?
В бункере находилось трое связных, фельдфебель Крюгер и унтер-офицер медицинской службы Вилли Фишер. Он только что оказал помощь тяжелораненым и отправил их на медицинский пункт. Он бросил свою каску в угол, стряхнул снег с шинели и вытер пот с лица серой тряпкой, которая, вероятно, была когда-то носовым платком.
Затем Фишер сказал:
— Он заявил в рейхстаге: отныне я буду находиться вместе с моими солдатами. Я буду носить походную форму, как мои солдаты.
Фишер имел в виду Гитлера, в этом не было сомнения. Он продолжал:
— Кто-нибудь видел его хоть раз на фронте?
Один из связных одернул Фишера:
— Дружище, зачем фюреру быть на фронте, у него совсем другие задачи!
Фишер возразил:
— Эта война вообще не была нужна. И я не думаю, чтобы здесь все кончилось хорошо.
Это были крамольные речи. Это было пораженчеством.
Но Фишеру повезло. Фельдфебель Крюгер не был доносчиком, и связные тоже не донесли. Вероятно, они уже склонялись к таким же мыслям, как и Фишер. Фишеру повезло еще и потому, что я лежал на койке и «во сне» мог не расслышать его слов. Если бы я бодрствовал, то был бы вынужден рапортовать о случившемся, хотя бы в интересах собственной безопасности. Ведь я не мог знать, не донесет ли один из связных на Фишера и на меня одновременно. Надо было, чтобы я спал, хотя бы для поддержания дисциплины и своего авторитета. Итак, я продолжал лежать с закрытыми глазами и ничего не слышал. Кроме того, я все еще верил Гитлеру и верил в его победу. Правда, я как раз перед этим написал письмо молодой вдове солдата.
Фишер пришел с передовой, и я мог понять его возмущение. К тому же я его считал национал- социалистом и был уверен, что на следующий день он по-иному оценит собственные слова, сорвавшиеся с языка, когда он собой не владел.
Несколько дней меня беспокоила неприятная мысль, как бы один из свидетелей этого происшествия все же не проявил бдительности; потом я об этом забыл.
После четырнадцати месяцев тяжелых боев и упорной обороны, стоившей огромных жертв, демянский «плацдарм» был окончательно сдан, удержать его было невозможно.
На месте остались пустые бункера и брошенные окопы; повозки, для которых не было лошадей; грузовики и мотоциклы, для которых нельзя было достать ни запасных частей, ни горючего; миллионы пустых гильз и расстрелянных пулеметных лент — и павшие в бою, над могилами которых незримо витал все тот же вопрос: почему? В сводке вермахта говорилось о выпрямлении фронта согласно планам командования. Вот и все.
