Я был рад, когда избавился от этих впечатлений, могущих свести с ума.
Обследование в клинике Шарите закончилось тем, что меня направили на операцию в лазарет в Кольберге.
После выздоровления я явился в отдел комплектования, чтобы получить новое назначение. Я надеялся, что в соответствии с моим воинским званием и сроком службы стану командиром батальона.
Отделом комплектования руководил подполковник запаса. Командиры рот также были резервистами. Начальник был доволен, что наконец заполучил кадрового офицера, который несколько лучше, чем господа, перебравшиеся сюда из своих больших имений, разбирался в деле и к тому же прибыл с Восточного фронта. Для него было важно задержать меня в своем подразделении, и он имел такую возможность — согласно действовавшим инструкциям, по меньшей мере на девять месяцев. Он надеялся, что вскоре будет произведен в полковники. Удачно прошедший смотр состояния боевой подготовки его рекрутов, замеченный «вверху», мог бы ускорить желанное повышение по службе.
Не удивительно, что мое ходатайство о направлении на фронт было отклонено и вместо батальона я получил роту и поручение научить «ее держать равнение по направляющему», так как, по мнению начальника, она совершенно разложилась. Между тем мой предшественник, «распустивший» роту, капитан фон Путткамер, был тем же начальником представлен к повышению и уже блистал при штабе в чине майора. Эта семейственность была мне противна.
Многое мне не нравилось. Стоило офицеру в полной форме появиться в ресторане, как его приглашали в клубную комнату, где уже восседали «нацистские шишки», якобы собравшиеся на важное совещание. В действительности там подавались яства, которые обыкновенный смертный в общих залах получить не мог. Я принимал в этом участие; у меня не хватало ни выдержки, ни ума для того, чтобы отказаться. Но тем не менее я испытывал отвращение.
Я просто видеть не мог освобожденных от военной службы, якобы «незаменимых» «представителей власти» из партийных инстанций в коричневой форме и с револьвером в кобуре.
Штатный фюрер гитлеровской молодежи, который вместе со своей приятельницей из Союза немецких девушек шлялся по улицам, также вызывал у меня отвращение, и я при встрече ему это высказал, когда он спросил, известно ли мне, что я обязан ему отдавать честь. Он донес об этом «происшествии» имперскому командованию Союза гитлеровской молодежи; оттуда после многомесячного блуждания по инстанциям донесение попало в мою новую дивизию, а там в корзину для мусора. В немецких войсках под Ленинградом было не до заботы о применении приказа фюрера о порядке обмена приветствиями между чинами партийного аппарата и вермахта.
Мне была глубоко неприятна та атмосфера, в которой я оказался на родине; я терпеть не мог «маленьких гитлеров», но как и тысячи других немцев, утешал себя формулой: «Если бы фюреру это было известно!..» В офицерских клубах сохранился прежний стиль, но теперь тон задавали офицеры запаса. В погребах имелось достаточно много шампанского и коньяка из Франции, так что они могли и праздновать «победы» на фронте, и топить в вине беспокойство по поводу оказавшегося необходимым «выпрямления фронта» либо тревогу в связи с вступлением Америки в войну. Поздним вечером, когда законопослушных офицеров, близких к нацистской партии, или их смены из гитлеровской молодежи уже не было за столом, они, подвыпив, чуть заплетающимся языком пересказывали анекдоты и, хохоча, подтрунивали над «ефрейтором». Остроты насчет Гитлера, Геринга или Геббельса бывали удачными, но их повторяли те самые лица, которые на другой день добивались повышения по милости фюрера; все это мне было не по душе.
Осенью 1942 года разразился скандал. Была чудесная погода, грело позднее осеннее солнце. Тем не менее командир приказал, чтобы все участники смотра, офицеры и солдаты, носили плащи в течение всего дня. Не помогли никакие обращения с указанием на то, что при такой хорошей погоде учения пройдут гораздо лучше, если плащи останутся в шкафах. Начальник настаивал на проведении смотра в плащах.
В отделе комплектования служило три офицера-фронтовика и более десяти офицеров запаса. Мы трое знали, почему остальные офицеры поддержали командира.
Мое подразделение хорошо справилось со своей задачей на смотре, и генерал беседовал со мной дольше, чем с другими командирами. Я не удержался и повел разговор по поводу плащей.
— Господин генерал, смотр прошел бы еще лучше, если бы роты вышли без плащей.
— Ну а почему же вы так не поступили?
— К сожалению, не было приказано, господин генерал.
— Не понимаю.
— Здесь есть ряд офицеров и кадровых унтер-офицеров, еще не побывавших на фронте. Когда на них плащи, никто не замечает, что у них нет никаких знаков отличия. Мне противно все это видеть, господин генерал!
Так все наконец стало на место.
Командир корпуса из Штетина отнесся спокойно к моим душевным излияниям. Иначе реагировал мой начальник, стоявший тут же рядом с пунцовым лицом. Генерал даже развеселился. Это придало мне смелости, и я спросил, не согласен ли он способствовать моему возвращению на фронт.
Нельзя сказать, что я так уж стремился на фронт, я достаточно там натерпелся. Но мне представлялось пребывание на фронте делом более честным, чем эти занятия в армии запаса. Здесь начальники заставляли проходить ту мертвящую казарменную муштру, которую они сами в мирные времена еле-еле одолели. Военная служба ограничена инструкциями, втиснута в узкие рамки устарелых представлений, застыла в старых формах; в результате старший ефрейтор с многолетним сроком службы, раненный на фронте, должен был снова упражняться в строевой стойке или в отдавании чести, вместо того чтобы получить возможность обучать новобранцев, как с помощью лопаты или без нее суметь с молниеносной быстротой получше окопаться.
В это самое время Красная Армия призывала новобранцев, экипировала их, обучала их в полевых условиях.
В результате неправильной подготовки пополнение вермахта прибывало на фронт с такими наивными представлениями, что мы бы не удивились, если бы эти молодые солдаты отмечали отсутствие в бункерах центрального отопления и комфортабельных туалетов. Первые недели им приходилось употреблять немало стараний, чтобы сбросить излишний балласт, которым их обременили. В общем подготовка к фронту была во многом настолько неудовлетворительной, что ее приходилось восполнять уже на передовой, в перерывах между боями.
Я считал, что срочно необходимо многое в этом деле изменить. Однако я понимал, что самостоятельные попытки что-либо сделать были обречены на неудачу.
Поэтому я и стремился снова на фронт; можно сказать, я выбирал меньшее зло, как в свое время лейтенант Барков и обер-лейтенант фон Фосс, «дезертировавшие» из больницы; да и многие другие офицеры позднее рассказывали мне, что у них были подобные же настроения. Теперь все чаще на фронт уходили солдаты, которым осточертело коричневое доносительство, нацистская болтовня о подвигах, изолгавшаяся пропаганда и обычно фальсифицированная кинохроника. То было, по моим тогдашним понятиям, бегство вперед, к цели. Я тогда еще находился во власти иллюзий, будто при более правильной подготовке, при меньшей халатности в армии запаса и при таком обучении рекрутов, которое действительно соответствует фронтовым требованиям, наша боеспособность значительно повысится и мы достигнем больших успехов. Я был тогда беспредельно далек от понимания того, что эта война с самого начала была обречена на поражение уже в силу своей безмерной агрессивности и безграничной бесчеловечности. Лучшее функционирование армейского механизма лишь продлило бы несправедливую войну, и она стоила бы еще больших жертв. В течение ряда лет подобное соприкосновение с организационными неполадками, с моральной нечистоплотностью и прочими безобразиями лишь побуждало меня сочинять новый вариант испытанной легенды об «ударе кинжалом в спину», и я с еще большим пылом безоглядно предавался душой и телом «благородной борьбе».
Лишь значительно позднее я постиг, что надлежало подвергнуть сомнению самые принципы, самый смысл этой войны.
Генерал отнесся к моей просьбе с сочувствием, но отнюдь не мой начальник, подполковник запаса. Я перед генералом оспаривал его мероприятия и в обход обычного служебного пути попросил непосредственно командира корпуса о моем перемещении. Это явилось достаточным основанием для того,
