на вас, если, конечно, вы догадались построить роту спиной к солнцу. Они бойко и звонко приветствуют вас: «С добрым утром, господин обер-лейтенант!» Все четко отвечают на ваши вопросы именно то, что вам хочется услышать. И тем не менее и в первой шеренге найдутся двое, во второй — четверо или пятеро, а в последней — десять или одиннадцать человек, которые мысленно поминают вас пресловутым словцом Геца фон Берлихингена[58]. Вы никогда не узнаете правду.
— Все зависит от того, как обращаться с людьми, — сказал задумчиво один из моих гостей.
— Чепуха. Если кто-то не хотел стать солдатом, то, как хорошо с ним ни обращайся, он все равно сочтет, что потерял время, служа в бундесвере.
Один из моих коллег добавил:
— Это верно, да только не совсем. Среди ста пятидесяти человек всегда найдется несколько упрямцев, которым не нравится служба. Но это заметно по выражению их лиц. Вовсе не у каждого глаза сияют; можно инстинктивно уловить признаки скрытого недовольства.
Я невольно опять рассмеялся и в качестве контраргумента рассказал случай из своей практики:
— Незадолго до войны я, заменяя другого фельдфебеля, принял взвод. Солдат я не знал, но слышал, что все они вполне благонадежны. Мне бросилось в глаза угрюмое выражение лица одного из солдат. Когда я стал его расспрашивать, он заверил меня, что действительно охотно служит в армии. Тем не менее лицо его неизменно выражало недовольство и раздражение. Под конец выяснилось, что он натер себе мозоль. Попробуйте с бравым видом маршировать с мозолью на ноге. С тех пор я перестал ставить диагноз по выражению глаз.
Майор Нисвандт заговорил поучительно:
— Отношение к службе — это вопрос воспитания и убеждений. Нужно к нашему делу относиться эмоционально. Честно говоря, у наших офицеров и нет иной возможности. Над многим приходится задумываться. Какова в целом картина? Мы выполняли свой долг, но после войны нас поносили. Германских генералов осудили в Нюрнберге. Неслыханный позор и ошибка, как это теперь выясняется. Потом нас стали снова ценить, но все еще многие слои общества в Федеративной республике относятся к нам отрицательно. Как обрести точку опоры для той позиции, которую мы можем и должны занимать? Пресса, милый Винцер, нас оскорбляет. Нам приходится защищать свою шкуру. Вспомните хотя бы о слете бывших команд подводных лодок в Гамбурге. Там выступил с речью гросс-адмирал Дениц, а некоторые военнослужащие бундесвера в военной форме выразили одобрение аплодисментами. Ответственность за это возложили на военно-морские силы в целом. Ну как нам в этих условиях достичь единой точки зрения?
Я ответил:
— Надеюсь, господин майор, что мы же в одном согласны: война была безумием. Но как разграничить степень ответственности?
Мои гости сочли, что я задал риторический вопрос, поэтому ни один из них на него не откликнулся и не ответил. Они и не подозревали, что я серьезно усомнился в искренности демократических намерений командования бундесвера, да и вообще руководства государством.
Если бы я коснулся всех волновавших меня проблем, я бы назвал войну не только безумием, но преступлением. Без всякой военной надобности мы бомбардировали открытые города Белград, Варшаву, Роттердам, Киев, Лондон, Дрезден. Под развалинами погибали мужчины, женщины, дети, но не солдаты. При военных операциях было сожжено несчетное множество крестьянских дворов, деревень и поселков; миллионы людей остались без крова. Самолеты, танки и артиллерия стреляли по колоннам панически спасавшихся беженцев. Город Ленинград был блокирован, его непрерывно обстреливали, держали под постоянным огнем тяжелых артиллерийских орудий. Но целью осады была не просто капитуляция; согласно «военным» планам, нужно было добиться того, чтобы все население буквально умерло от голода, чтобы после сдачи города не пришлось кормить жителей. Всякая попытка сопротивления, протеста подавлялась самым жестоким образом. Лидице, Орадур и другие операции по массовому истреблению людей навсегда заклеймены позором в памяти человечества. Принадлежность к определенной расе, религии или политическому направлению, малейший признак оппозиционности — всего этого было достаточно, чтобы людей сажали в тюрьмы, избивали или сжигали в газовых камерах. Племена и расы подвергались преследованиям, изгнанию, оказались под угрозой частичного, а местами полного уничтожения. Политика геноцида вела к массовым убийствам соотечественников на родине.
Преступления следовали за преступлениями, и при самом снисходительном подходе нельзя утверждать, что они диктовались военной необходимостью. В этих делах участвовали в большей или меньшей степени и мы, солдаты вермахта, каждый на своем месте. Где же провести границу, ниже которой отпадает ответственность за соучастие? Разве можно, как это кое-кто делает, ограничиваться сожалением о совершенном безумии, а обвинять в преступлениях гитлеровское руководство, только когда речь идет о последних неделях или месяцах войны, когда речь идет о бессмысленном сопротивлении на германской земле, о судьбе немцев и германских городов?
Пока я размышлял, имеет ли смысл в этом кругу затрагивать эти вопросы, прозвучала реплика майора:
— Гросс-адмирал был осужден в Нюрнберге и отбыл наказание в Шпандау. Он свободный человек и вправе выражать свое мнение.
— Разумеется. Но одно дело, когда говорит какой-нибудь обыватель и другое — когда высказывается такой типичный деятель Третьего рейха. Обращаясь с призывом к старым солдатам подводного флота, Дениц одновременно адресовался и к бундесверу. Печать имела все основания выразить недовольство. Нельзя же поступать так, словно мы просто возобновляем движение с того места, где остановились.
— Дорогой Винцер, не собираетесь же вы строить бундесвер без традиций? Это была бы армия без костяка.
— Что следует понимать под традицией? Во всяком случае, я считаю, что Дениц не вправе в своих речах ссылаться на участь павших солдат. Бесспорно, мы помним о них и чтим память наших товарищей, но мы стремимся укрепить решимость воспрепятствовать возникновению новой войны. Дениц принадлежит к той эпохе, которой, видит бог, мы никак не можем гордиться. Мы должны руководствоваться совершенно новыми идеями, в этом наш долг перед павшими в бою.
— Вы правы, Винцер, но нам нельзя обойтись без примеров, достойных подражания, нам нужно усиливать обороноспособность страны и возрождать для новой жизни солдатский дух. Это проблема гражданского воспитания. Тут сталкиваются одни эмоции с другими. С этой точки зрения создание института уполномоченных по обороне, быть может, принесет пользу, но только если дело будет правильно поставлено.
Я решил прекратить разговор на столь щекотливую тему, и мы выпили за уполномоченных по обороне, хотя еще и не знали точно, будут ли они назначены и кто именно. Но все же нашелся повод для того, чтобы выпить, Однако кто-то из нас снова заговорил о задачах бундесвера. Мы все держались того мнения, что он должен быть, во всяком случае, достаточно сильным, чтобы остановить и отбить возможное нападение на Федеративную республику. После обычных ядовитых замечаний относительно боеспособности наших союзников капитан Кезер, адъютант командующего авиационной группой, высказал взгляд, который, как я мог убедиться, разделяется многими в западногерманском обществе.
— Русские не победили бы, если бы американцы не пришли им на помощь.
К этому он прибавил:
— Теперь дело обстоит иначе. К сожалению, у них есть атомная бомба. Но все же они не устояли бы против маскированного удара. Нужно им это ясно дать понять. Тогда мы вернули бы потерянные территории без большого напряжения и, может быть, без единого выстрела.
Кезер был не слишком умен, и у него были две излюбленные темы: его участие в войне в качестве летчика транспортной авиации на старом «Ю-52» и потерянные территории. С птичьего полета он разглядел «обессиленную» Красную Армию и никак не мог понять, почему наши «пешедралы», как он называл пехоту, все дальше отступали. Я считал его манеру говорить, его вздорные и пустые замечания слишком глупыми и избитыми, чтобы входить в их обсуждение. Он просто был не в состоянии понять, что с самого начала войну нельзя было выиграть, что она уже в силу своего преступного характера закономерно
