— На дураков не сердятся. А кроме того, я тебя сейчас мучить буду. Очень жестоко. Укол сделаю, и будет больно-пребольно.
После чего ты станешь полным идиотом.
— Штаны снимать? — скромно поинтересовался я.
— Пока не надо. Я тебе внутривенно укол буду делать. Вот тебе резиновое колечко, кати выше локтя.
Лена-Таня вынула из кармана халата ампулу без какой-либо маркировки, достала из шкафчика упаковку с одноразовыми шприцами и втянула содержимое ампулы в «машину». Спрыснула капельку через иглу, чтоб не запустить в вену воздух, вколола и плавно выдавила около двух кубиков снадобья в надувшуюся жилу.
— Больно? — позлорадствовала мучительница. — Не будешь по бабам бегать!
— По каким бабам? — обиделся я.
— А откуда тебя привезли? От Марьяшки!
— Да я там всего часа три пробыл… И потом, если ты беспокоишься насчет того, что я ее трахал, то зря. Даже если б хотел, ни шиша не вышло бы.
Действие препарата начало сказываться очень быстро. Уже спустя пару минут мое состояние напоминало легкое опьянение. То самое, когда все дела и заботы кажутся сущей ерундой, окружающая обстановка перестает раздражать или пугать, никакие недомогания не ощущаются, а жизнь становится прекрасной и удивительной. Соответственно и присутствие здесь дамы обрело совсем иной смысл…
— Присядь ко мне, — попросил я, когда Лена-Таня бросила шприц и ампулу в эмалированное ведро.
— Подожди, — сказала она, — я тоже заколю себе эту штуку.
— Зачем? — ухмыльнулся я. — Ты и так самая хорошая, самая милая, самая прелестная… Я тебя люблю!
— Затем, — вполне серьезно произнесла Лена-Таня, — чтоб не думать о том, кого именно ты любишь.
— Тебя! Кого ж я еще могу любить? — расхохотался я.
— А кто я? — Она достала из кармана вторую ампулу, положила на стол и забрала у меня резиновое кольцо.
— Ты — моя жена!
Гордо объявив это, я сделал попытку привлечь ее к себе, но неожиданно услышал:
— Сказився чи шо? Годи трохи! — Этот раздраженный возглас, сопровождавшийся довольно чувствительным толчком, отшвырнувшим меня обратно в койку, мог принадлежать лишь Танечке Кармелюк, да и манера поведения была вовсе не свойственна Хрюшке Чебаковой. Но на полное осознание этого моя кайфующая башка была не способна. Мысль о том, что Ленкино «я» не окончательно подавило Танино, промелькнула только как слабая искорка и тут же угасла. Я опять захохотал самым идиотским образом, откинувшись на подушку. Этот приступ смеха длился довольно долго, поэтому Лена-Таня, пристроившись на стуле и отодвинувшись подальше от кровати, смогла спокойно произвести все подготовительные операции и вколола себе препарат.
— Не лезь, — предупредила она, когда я уже перестал хохотать и с плутовским выражением на морде — думаю, оно было именно таким, хотя в зеркало не смотрелся — собрался слезть с кровати. Конечно, меня это не остановило. Я слез с койки, но не как нормальные люди — на ноги, а как мальчишки-шалунишки — на руки, головой вперед. Улегся на пол и, хихикая, по-пластунски пополз к Лене-Тане по ковру.
— Неужели пять минут подождать трудно? — уже с другими, Ленкиными, интонациями пробормотала она.
— Трудно, — ответил я и дополз до ее ног, обутых в черные потертые туфельки и обтянутых светло-коричневыми колготами. Туфли были мне знакомы. Я их сам года три назад купил Ленке в подарок на день рождения в качестве парадно-выходных. Однако она их за год стоптала и утащила на работу, где донашивала уже как сменную обувь. Моя тупая голова отметила без удивления, что при заметной разнице в росте — сантиметров пять, наверно, — Ленкин 37-й размер пришелся впору Таниной ноге.
— Та видчепись ты, божевильный! — Это было сказано уже не с раздражением, а со смехом. Но говорила это Таня, ее хохляцкая натура проявлялась. Еще одна искорка промерцала в дебрях моего заторможенного сознания и канула в темень.
Шприц и пустая ампула, брякнув, упали в ведро, но Лена-Таня не встала со стула, а продолжала сидеть, придерживая ватку со спиртом у места прокола. Видимо, она прислушивалась к тому, что начинало твориться в ее организме. И когда я снял у нее туфлю с правой ноги, подложил одну ладонь под ее ступню, а другой стал поглаживать икру, подъем и голень, Лена-Таня даже не отреагировала. Только через пару минут, после того как я приложился к ноге губами и щетиной, которую успел нарастить за прошедшие сутки, послышалось томное:
— Колю-ючка… — и последовал баловной, бездумный смех. Но все-таки здравый смысл еще не до конца покинул это забалдевшее существо. Лена-Таня вскочила со стула и, как была, в одной туфле, прихрамывая, торопливо бросилась к входной двери — запереть ее изнутри. Затем она добралась до выключателя и погрузила палату в кромешную тьму.
— Ты где? — спросил я, а в ответ услышал из темноты игривое «хи-хи-хи». — Где ты, Лена?
— А я не Лена, а я не Лена! Вя-я! Хи-хи-хи! — пропищала темнота, и послышался шум сброшенной на ковер туфли и мягкое «топ-топ-топ» по ковру.
— Тогда: где ты, Таня? — поправился я, пытаясь угадать, куда она переместилась.
— А я не Таня! Бе-е-е! — послышалось откуда-то из-за спины. Я по-прежнему лежал животом на ковре и повернулся лицом на звук, словно компасная стрелка, провернувшись вокруг невидимой оси, проходящей, очевидно, через район пупа.
— Кто же ты тогда? — спросил я. — Я — Вика. Я — дурочка Вика, — прошептал горячий ротик, оказавшийся совсем рядом и обдавший меня мятным ароматом (должно быть, жвачки какой-то).
— Называй меня Викой, и больше никем. Не хочу быть ни Ленкой, ни Танькой! Хочу быть дурой! И все!
— Ви-ика… — произнес я блаженно, вытянул руки вперед и нашарил два теплых плечика под докторским халатиком. А появившаяся из тьмы пара маленьких, но сильных и вообще-то очень опасных ручек прокатилась чуть шероховатыми ладошками по моим колючим щекам, коснулась ушей, скользнула по шее. Мои ладони тоже от плеч перебрались к шее, приласкали подбородок и щечки, зарылись в ее коротенькую прическу.
— Как хорошо быть дурой… — пробормотала новоявленная Вика, которая лежала на ковре в той же позе, что и я. — Давай потремся носами, как полинезийцы?
Проблем не было, носы очень удачно нашли друг друга, тюкнулись кончиками, потом покружились один вокруг другого, то соприкасаясь, то расходясь. От этих соприкосновений у меня по всему телу прошел веселый звон и забегали хулиганистые чертенята. Нестрашные, но очень бесшабашные, так и подзуживавшие совершить чего-нибудь этакое…
Поэтому, ухватившись крепче за Вику, я подался вперед, переворачивая ее на спину, и припал губами к неровно дышащему ротику. Не очень сильно, не впиявливаясь до посинения, а слегка, вскользь. И поболтал языком, чиркнув им по гладким кусачим зубкам. А оттуда, из-за этих зубок, высунулся сладкий, опять же мятный на вкус язычок, который извернулся и пощекотал мой язык снизу. От этого хулиганистых чертиков сразу прибыло, особенно много их прибежало к моим рукам. Правая, на локтевом сгибе которой безмятежно устроилась стриженая головка Вики, стала гладить ушко и щечку, ластиться к шее и подбородку, а потом неторопливо заползла в ворот блузки, на ощупь расстегнула верхнюю пуговку, погладила мягкую ямку под шеей…
— Щекотно… — промурлыкала Вика, обнимая меня одной рукой за шею, а вторую просовывая под пижаму. — Я тебя тоже буду щекотать. И немножко цар-рапать!
И с этими словами Викина лапка пробралась мне под майку, постукала пальчиками по груди, нежно ущипнула и покрутила сосок — до сих пор не пойму, на хрен они нам, мужикам, оставлены! — а затем шаловливо поскребла ноготочками ребра. Ногти у нее были коротко подстрижены, и царапульки
