Чтение с продолжением: Человек без острова. Продолжение
Какая бы грусть ни слышалась в рассуждениях бывшего каперанга и как бы цензоры двадцаых, тридцатых и последующих годов ни старались выскоблить его имя — откуда только можно было, — оно оказалось неистребимо, как трава сквозь асфальт пробивается... Вот и для меня сначала — было имя и больше ничего — Петр Алексеевич Новопашенный. Потом — скучные архивные строчки; потом еще будет голос его дочери и пакет с фотографиями, и вдруг — письмо.
Наверное, это было самое запоздавшее из всех писем. Восемьдесят лет ищет оно своего адресата... Разумеется, оно было адресовано не мне. Но ведь зачем-то разыскало меня и легло на мой стол. Именно — разыскало, ведь я ничего не знал о нем и не искал его. А цепочка выстроилась такая: Новопашенный вручил пакет с описанием последней зимовки Николаю Транзе, уходившему на «Эклипс» с партией. Письмо каким-то образом затерялось в тундре и блуждало свыше полувека по ненецким и нганасанским стойбищам. Безадресное, его читали как некую непридуманную арктическую повесть, передавали от чума к чуму, от кораля к коралю, пока, наконец, донельзя истертое, оно не осело у начальника метеостанции в Тикси. Он долго хранил его у себя как исторический документ, потом передал полярникам из Москвы...
Мне сообщил о нем — случайно, к слову — Дмитрий Шпаро, тот самый, что отыскал на Таймыре в семидесятые годы следы сгинувшей экспедиции барона Толля, тот самый, что ходил на лыжах к Полюсу... И вот это письмо, письмо к первой жене, написанное рукой Петра Алексеевича, с некоторыми моими сокращениями.
«Мой дорогой, ненаглядный Люсик!
Вот уж никак не думал, что нам так долго не придется видеться. Впрочем, здесь особенно тяжело не то, что мы так далеко друг от друга, а что Бог знает, сколько времени ничего не знаем. Надо же было попасть в такую глупую историю. Я еще о тебе знаю из телеграммы, а ты от меня абсолютно ничего не получала. Почти убежден, что моя телеграмма так до сих пор и лежит на «Эклипсе» не отправленная. Бедненькая, как тебе тяжело!..
Здоров я совершенно. С самого выхода и до сегодняшнего дня только раз сутки провалялся в койке. Пожалуй, и тогда валялся напрасно, можно было бы и так перебиться. Конечно, нервы истрепал порядочно, и когда вернусь, придется, кажется, заняться ими посерьезнее. Да ведь они у меня всегда были скверные, ну, а конечно теперь и подавно должны расходиться, но, слава Богу, не так уж сильно. Я думал, что будет хуже...
Зимовка прошла у нас довольно тяжело, вернее, не зимовка, а полярная ночь. Но теперь все воспряли духом, и настроение совсем другое, как у команды, так и у офицеров.
Сегодня 23-е апреля, а уже солнышко не заходит круглые сутки. И хотя мороз около 10° С, но нам кажется, что уже наступило лето. Опять же начали готовиться к плаванию, появилась на корабле жизнь, и стало веселее. Днем на солнышке уже тает, но ручьев нет, так как быстро замерзает. В помещении тоже стало уютнее. Раньше круглые сутки жгли огонь, а теперь совсем не зажигаем ламп и даже на ночь приходится задергивать занавески у окон, а то долго не заснешь. Одним словом, прекрасно, да только не очень. Как посмотришь кругом, так и станет грустно. Насколько хватает глаз, всюду лед, лед и лед, редко редко в очень ясные дни, виден отдаленный берег, да и то как через дым. Если заберешься на мачту, то иногда виден и «Таймыр», но только в бинокль. Полное одиночество. Действительно, попали отвратительно, хуже трудно придумать. Впрочем, пожалуй, для нас было бы еще хуже попасть в такое место, откуда нас понесло куда-нибудь как некоторых полярных исследователей — Нансена, Де-Лонга, Вейпрехта и, наконец, лейтенанта Брусилова, про которого ты, вероятно, тоже уже слышала. Тогда, пожалуй, раньше, как года через три, не удалось бы выбраться. На такой срок нам не хватило бы и провизии. Собственно говоря, с голоду бы не умерли, так как крупы и щей у нас много, но цинга погуляла бы среди нас и, пожалуй, унесла бы несколько жертв. Но в такую грязную историю на наших кораблях нельзя попасть, разве если послать круглого идиота. И все же, хотя наше положение лучше, чем было у других, мы все жалуемся. Были же счастливцы, которые зимовали в бухтах, почти закрытых со всех сторон, недалеко от берега. Он вносит массу разнообразия. Во-первых, и походить по земле приятно, а во-вторых, и для глаза веселее — картина разнообразнее. Видны мысы, долины, бухты, а здесь кругом белая пелена. Пожалуй, вернусь, так противно будет есть на белой скатерти и спать под белыми простынями. Опять же у берега можно нет-нет да и убить оленя или куропатку. На этих берегах их много, и, пожалуй, можно было бы почти все время сидеть на свежей пище. А в нашу деревню, если кто и забредет, то только белый медведь. Правда, и его мясо едим с большим удовольствием, но приятнее было бы съесть бифштекс из оленя...
Обед обыкновенно из 2-х блюд — на первое консервированные щи или борщ, два раза горох и солонина, а в воскресенье бульон из солонины или из кубиков... На второе — или кисель, или компот, или рисовый пудинг. Это все. На ужин тот же суп, как и за обедом, а на второе какая-нибудь каша или тушеное мясо, или жареная соленая кета и больше ничего. Утром в три часа и вечером пьем чай с сухарями или черным хлебом, который намазываем топленым русским маслом. Я к нему до сих пор еще не привык и предпочитаю есть сухари. По воскресеньям за обедом на второе едим вареную солонину и всегда ждем ее с нетерпением. Кажется, единственное блюдо, которое не успело надоесть. Как видишь, пища не очень роскошная, но надо сказать, что ее хватает, и если относиться без предубеждения, а еще лучше, если смотреть на нее как на лекарство, предупреждающее от цинги, то совсем жить можно. По праздникам выдаются сладости — по 1/2 банки варенья или 1 плитку шоколада, или 1/2 фунта смеси пастилы, мармелада и леденцов. У команды точно такой же стол, но только в воскресенье не варится бульон с пирожками, а едят очередной консервный суп...
Масло, сахар тоже в ограниченном количестве. Сахару в день на человека приходится около десяти кусков. Чаю пьем много, потому после обеда и ужина пьем вприкуску, а то не хватает, в лавочке же не купишь. Даже спички и те по счету — на месяц пачка. Конечно мне этого не хватает и помогает твоя же и другие закуривалки. С табаком вышло совсем забавно. Я в этом году не взял запас как в прошлом, а весь прошлогодний набил и выкурил еще до декабря. Бросить не могу, да и не хочу и приходится курить дрянь, которую выдают нам и матросам за 64 коп. фунт Кушнарева, а называется «Солдатский подарок». Гильз тоже нет, и приходится самому крутить. Когда этот табак выйдет, перейдем на махорку. Не один я такой незапасливый, все, как у нас и на «Таймыре», курят тоже самое, и никто не бросает…
Постепенно подвигаясь от Челюскина к западу и к югу и стараясь попасть на чистую воду, мы наконец попали 27 августа, благодаря стараниям Вилькицкого, в такие дебри, что нужно было во что бы то ни стало выбираться куда-нибудь. Я передал ему сигналом: «Дальнейший путь к западу в этом направлении считаю безрезультатным» и предложил подойти к берегу, если удастся и затем пытаться идти вдоль него к югу. Вилькицкий мне разрешил и сам начал выбираться, но слишком неблагоразумно забрался и был здорово помят. Часть борта ему раздавило и вообще повреждения получил очень серьезные. Мне удалось выбраться к островам, пройти их, склониться к югу, но продвинулся не более пяти миль. Время на бесполезное плавание было потрачено, а тем временем ветер изменился на юго-восточный и южный, и всю массу льда понесло к северу, а вместе с ним и нас. Двигаться никуда нельзя было. Приходилось только следить, чтобы нас не раздавило, и переходить из полыньи в полынью. Мы попали очень удачно. Между двух больших полей попал небольшой обломок, но довольно крепкий, и напором его не могло раздавить. За ним-то мы и укрывались. Двое суток нас несло к северу. Поток был удивительно мощный. Лед перетирало прямо в труху, и мы только следили, чтобы не попасть в такое место, где обломки полей сходятся своими мысами. В этих местах самое сильное давление...
Так мы носились до 10 сентября, когда еще раз у нас мелькнул луч надежды проскользнуть на запад после сильного ветра, которым гнало лед на север и давило нас. Вдруг наступил штиль... Уже 15 сентября у меня пропала всякая надежда выбраться куда-нибудь, и я собрал офицеров обсудить, когда прекращать пары и закрывать лавочку. В это время мы были плотно зажаты льдом и двигались только, чтобы
