освободить свой завязший нос. Мой неистовый старший офицер, у которого ума меньше, чем у ребенка, а рассудка и совсем нет, но зато много есть гонору, взбаламутил офицеров, и они как один стали убеждать меня, что проход еще возможен и надо ждать. Я им доказывал, что уголь надо беречь, достал книги, показывал, что зима уже наступила (температура была ниже 10° мороза), но ничего не помогало. Я уступил и оставил машину собранной и котлы под парами.
Конечно, так никуда и не двинулись и только потратили уголь. 22 (сентября — Н. Ч.) окончательно стали готовиться на зимовку и 1 октября официально объявили о ней.
За это время «Таймыр» вынесло под берег, и он прошел к югу, до нас расстояние осталось всего каких-нибудь 30 верст.
Солнышко быстро уходило, и температура падала. Готовились мы к зимовке недолго. Собственно, вся подготовка заключалась в том, что привели в порядок комельки в помещениях, установили над ними трубы, устроили на льду, с позволения сказать, ватер-клозет, поставили над палубой тент. Таким образом, судно получилось как бы в палатке — вся палуба сверху и с боков была закрыта парусиной...
Перед зимовкой надо было повидаться с Вилькицким, и я решил идти на «Таймыр». День ото дня приходилось откладывать из-за погоды, да и носило нас порядочно. Но дальше медлить было нельзя, и 14 октября я с 4-мя нижними чинами отправился в поход почти наудачу, не видя «Таймыра». С собой мы взяли провизии на десять дней, палатку, керосинку, теплое платье — одним словом, полное снаряжение. Все погрузили на санки и с восходом солнца, в восемь утра тронулись. Погода была ничего, но мороз до 30°. В первый день прошли около 18-ти верст. Команда сильно устала. На пути несколько раз приходилось перетаскивать санки через небольшие трещины, а главное, тяжело было тащить через молодой лед. На его поверхности выступила соль, и сани шли с большим трудом, все равно что по песку. Ночью увидели огонь «Таймыра». Взял на него направление и уже на другой день шел наверняка. К 6-ти часам вечера 15-го мы пришли на «Таймыр», а 17-го солнышко взошло последний раз.
Противно было ночевать в палатке при 30-градусном морозе. Мороз внутри был небольшой, но какая-то промозглость. Часа два поспишь, а потом надо бегать взад-вперед около палатки и греться. В общем, дорогу перенес легко, но по глупости надел кожаные сапоги и отморозил палец на левой ноге. На другой день уже надел валенки, но было поздно. Из-за пальца и сильного ветра просидел на «Таймыре» около двух недель, а предполагал пробыть два дня, не больше.
С «Вайгача» в это время получал телеграммы, что его носит. Был день, когда вокруг него оказалась вода, но потом опять затерло. Во всяком случае он переменил место, и надо было прежде чем идти, увидать его и взять на него направление. Солнышко уже спряталось, и темнота наступила быстро, а потому пришлось пускать прожектор. После двух попыток удалось его увидеть, и я сейчас же выступил. Выходить можно было только в десять часов утра и идти до четырех, а после слишком темно. На наше счастье, светила луна, и мы шли до восьми вечера. Дорога стала еще труднее. К вечеру засвежело, и ночью поднялась буря. Я думал, что застрянем на несколько дней, но к семи утра стихло и в восемь, при свете луны мы тронулись дальше. Погода была отвратительная, ветер дул с разных сторон, нес мелкий снег, и «Вайгач» не было видно. Так шли до трех часов. Стали появляться чаще трещины, которые переходили все с большим трудом. Наконец, к четвертому часу увидали в пяти верстах «Вайгач» и почти в то же время подошли к трещине, через которую не могли перебраться. Ходили и вправо, и влево, но ширина была около десяти сажен, а в тех местах, где она закрывалась, торосы достигали 2-3 сажен, и нечего было думать перетаскивать сани. Тогда я решил бросить все имущество и налегке добраться до корабля, а на другой день прислать людей. Все было сделано как раз вовремя. Я едва успел перебраться через груду льдин, как она начала рассыпаться и трещина еще расширилась. К кораблю по дороге мы встретили еще несколько, но нас уже увидели и шли навстречу с досками, по которым и перебирались. Едва мы пришли на «Вайгач», как около него лед разошелся, и мы оказались на чистой воде. Эта ночь была очень беспокойная!
Очень мрачно потянулось время полярной ночью. С каждым днем темнота усиливалась, и в самое светлое время, то есть в полдень, было так же, как зимой в Петербурге в четыре, в пятом часу вечера. Керосиновые лампы горели круглые сутки. Они нам служили двойную службу: и светили, и грели...
Ночью прямо прозябали. Спали, пили, ели, и больше ничего. Работа не клеилась, офицеры ругались друг с другом. Команда тоже, одним словом, время проводила противно. Я начал чувствовать, что постепенно опускаюсь и, боясь потерять бодрость, стал регулярно гулять — большинство у нас совсем прекратили выходить на воздух.
Конечно, на морозе много не нагуляешься, но все же бродил каждый день около одного часа. Далеко от корабля не отойдешь, поэтому я отмерил себе расстояние в 1/4 версты и ходил взад-вперед, пока не выходило 4-5 верст. Даже в светлое время, т.е. около полудня, далеко не всегда было видно под ногами. Часто падал и проваливался, так что прогулка была отвратительная. 1 февраля появилось солнце первый раз, и жизнь у нас резко изменилась. Все воспряли духом. Как быстро наступала ночь, так же быстро приближался день, и уже через два с половиной месяца солнышко перестало заходить. Теперь круглые сутки одинаково светло, а потому, если бы не было часов, то совсем можно было бы запутаться.
Только четыре дня за все время у нас были отмечены — это Рождество, Новый год, Масленица и Пасха.
На Рождество мы кутили. У нас еще от плавания осталось пять поросят, и двух мы зарезали. Одного дали команде, а одного себе. Нашлись припрятанные закуски: кильки, сардинки, омары, колбаса, сыр, масло сливочное и прочее. Одним словом, был пир горой.
В первый день мы все были в мундирах. Вечером устроили команде елку. Дерево сделали из метелок, а украшения наклеили, вместо свечей — электрические лампочки. Было очень весело. Команде раздали подарки и разные сласти — орехи, мармелад, пастилу, карамель.
На третий день устроили спектакль. Поставили две маленькие пьески Чехова. Играли матросы очень недурно, и даже дамские роли вышли хорошо...
В Новый год были тоже в мундирах, но развлечений никаких не было, а только жратва и маленькое пьянство. Досидели до утра, чтобы встретить Новый год и по петербургскому времени.
Пожалуй, лучше всего было на Масленице. Она совпала как раз с появлением солнца, и у нас был назначен на 1-ое февраля карнавал. Команде было объявлено, что за лучшие костюмы будут выданы призы, и затем им предоставили наряжаться кто как хочет, может и умеет. Матросы превзошли наши ожидания...
Вечером в кают-компании был устроен бал-маскарад. Никто из нас не ожидал от матросов такой изобретательности. Почти из ничего они сделали восхитительные костюмы. Во-первых, были все формы союзных наций: Англия, Франция, Россия, Сербия, Черногория, сюда же Италия. Была монашенка, прямо, неподражаемая — она получила первый приз. Интересные группы немцев и австрийцев, англичан и японцев. Был арап, разбойник с большой дороги, черт, коза и другие.
Всех призов раздали восемь: 1-й приз «Жизнь животных» Брема в 3-х томах; 2-й — штатская тройка, 3-й — бритва, 4-й и 5-й — золотые по 5-ти рублей и остальные — по три рубля. Веселились до 12-ти ночи. Команда с увлечением танцевала польку, вальс, кадриль, паде-катр и даже новые танцы. Нам это внесло большое разнообразие.
На этом кончилось наше веселье, дальше пошли тяжелые дни. В какой-нибудь месяц мы потеряли двух человек. Сначала умер лейтенант Жохов, а потом кочегар Ладоничев. Жохов был веселый, сильный, жизнерадостный человек. Он любил команду, и она его тоже. Он был душой всех развлечений и отдавался им целиком. Но уже в карнавале он почти не принимал участия. Так он был здоров, и его съедала какая-то внутренняя болезнь. Доктор осмотрел его, но положительно ничего не нашел. 8-го у него пропала моча, и с этого дня его положение быстро пошло к худшему. Острое воспаление почек, затем отравление мочой — и через неделю смерть. Она всех нас поразила страшно. Если бы во Владивостоке или в Питере меня спросили, кто у нас самый здоровый, то я безо всякого колебания назвал бы Жохова. Да так и все считали, а потому его смерть была полнейшей неожиданностью. Команду она прямо напугала.
...Скоро сделали гроб. Как умели, отпели покойного и тело отправили на «Таймыр». От него всего 15 верст до берега, и наша команда, живя на корабле, ходила на берег рыть могилу. Через неделю его похоронили. Он точно чувствовал смерть, и еще, когда никто не подозревал в нем болезни, т.е. в ноябре, он написал завещание и стихи, которые просил вырезать на медной доске и прибить к кресту. Он вообще очень недурно писал, и эти стихи вышли у него хорошо. Он перед уходом в плавание сделал предложение и был женихом. Любили они друг друга давно — с окончания корпуса, т.е. 8 лет, и их роман должен был
