Вечером 8 мая (в Англии День Победы отмечают восьмого) поднялись на Городскую гору над Монтгомери. Так сказала Френсис: «Гора называется Городской». Сперва шли по каменистой дороге, затем по траве — на макушку горы. Там собрались монтгомерийские обыватели на торжественный акт. Лорд-мэр Монтгомери, молодой человек, сказал очень короткую речь, в том смысле, что в Лондоне в Гайд-парке королева зажгла костер, объявила двухминутное молчание в знак поминовения павших на той войне, а теперь и мы, вслед за королевой. Помолчали две минуты. Дул холодный ветер. Зажгли сложенные для этого ящики. Пламя стелилось по траве. На других холмах Уэльса тоже горели костры, так отмечали 50-летие Победы во торой мировой войне.
Сойдя с горы, сидели у камина в доме Джона Коутса, у живого огня: хозяин, Френсис, Саймон Мид, гость из России. Я читал Есенина, Пушкина. Специально взял для такого случая: почитать англичанам у камина. Слушали, доходило. Особенно слушал Саймон, улавливая звуки чужой ему, но родной его предкам речи. Джон выставил бутылку виски: наливайте и пейте.
Саймон уехал за полночь, Френсис ушла к себе. Джон досказал мне важные моменты своей биографии. Третий рассказ мистера Джона Гордона Коутса о себе перескажу своими словами. В молодости, будучи «парашютистом», он изучил венгерский (и русский) язык. В зрелые годы посвятил себя научной деятельности в Кембриджском университете. Предметом исследования избрал коми-зырянскую литературу, для чего овладел и коми языком (венгерский, коми языки — одна финно-угорская группа). Его докторская диссертация — о коми поэте, впоследствии ученом-филологе Иване Лыткине; профессор Коутс считает его основоположником коми литературы. В 37 году Ивана Лыткина посадили за решетку; по счастью, он не сгинул в лагерях, вернулся. В 60-м Джон Коутс побывал в Сыктывкаре, повидался со своим героем... Джон принес две неподъемные папки...
— Вот моя докторская диссертация. Ее собирались перевести на русский язык, издать в Сыктывкаре, но почему-то дело остановилось. Раньше мне присылали журналы на коми языке, научные издания, теперь связь прекратилась. Я им пишу, мне не отвечают, не могу понять, в чем дело.
Объяснять профессору Кембриджа положение в нашей когда-то многонациональной литературе... не было настроения, да и как объяснишь? Англичане радехоньки демократическим преобразованиям в России. Что может быть лучше демократии? И вдруг такое крушение надежд у специалиста по коми- зырянской литературе... Я сказал:
— Джон, пересылка корреспонденции за границу стала у нас слишком дорогим удовольствием. Дорого, нет денег, вот и не пишут.
— Да, но я готов перевести им доллары...
Я посочувствовал единственному в Англии, а может быть, во всем западном мире знатоку коми словесности (Френсис — знаток якутской литературы). А как ему помочь? Не знаю.
Я ночевал в доме почему-то доброго ко мне человека Джона Коутса, в городке Монтгомери, на границе Англии с Уэльсом, в крохотной комнатке. В восемь часов утра хозяин принес мне чашку чая с молоком. Так принято в Англии: начинать день с чашки чая, подносить чай своему ближнему.
Утром девятого мая ехали с Френсис по зеленым холмам Англии, спрыснутым ночью дождем. Френсис сказала:
— Я уже двадцать лет имею водительские права, но у меня не было своей машины. Это моя первая. Мне ее подарил Джон.
Напоследок, накануне моего отлета домой, пьем пиво в Лондоне, в пабе у станции метро «Квинсвэй» («Путь королевы», еще есть «Кингсвэй» — «Путь короля») с моим другом, корреспондентом «Правды» Павлом Богомоловым. Пиво темное, бархатное, из жженого солода. Мера пива не кружка, а пинта — высокий бокал толстого стекла. Перед тем, как идти в паб, я купил в рыбном ряду копченой макрели; пьем английское пиво по-русски, под рыбу. Англичане пьют так или заедают орешками, как птички. Мы просидели с Павлом в пабе, никем не тревожимые, битые два часа, все говорили, говорили. Говорить по- русски с товарищем в Москве, Питере, Сыктывкаре — одно, а в Лондоне совсем другое — утонченное удовольствие, деликатес.
Глеб Горышин / фото FOTObank
Земля людей: Без визы в лето и обратно
Тогда, в феврале на Кипре стояло то ли бабье лето, то ли весна стояла; по нашим меркам — лето, по ихним — все, что связано с людьми безлюдей — межсезонье... Сидишь в двух шагах от берега за столиком на тротуаре с видом бесшабашного туриста, вокруг много неба, много воздуха, ты пребываешь в каком-то неизъяснимом кислородном дурмане и все, что оставил дома, — только воспоминание. Море, которое ты видишь впервые, никак не может вспениться, оно отливает оливковым светом и спокойно точно также, как могло быть спокойным в любом давнем столетии. Пусты приморские бульвары, уставленные белыми, красными, голубыми столиками; пусты лавки, рестораны, кафе — пусты, но не закрыты, прибраны, сервированы; их владельцы застегнуты на все пуговицы, и но всем этом чувствуется порядок и смысл — авось, и заглянет парочка пожилых шведов или датчан, охотно посещающих остров в это время года...
На фоне застывшей курортной жизни мы, пятнадцать московских журналистов, сами себе казались десантом туристов, высадившимся совсем не ко времени на средиземноморское побережье; удивленно озирались вокруг на безлюдные пляжи, которые еще вчера, в снежной Москве представлялись нам жаркими и оживленными; удивлялись, ходили по набережным бульварам, пока не испытали на себе прелесть межсезонья. Тепло, как у нас летом, но не душно, в воздухе легкое касание морского ветерка, запахи гор, долгие пустынные берега, силуэты кораблей, ожидающие вдали своих причалов... и люди — такие чувствительные в эту пору к каждому прохожему.
В Ларнаке, на набережной, хозяин кофейни пригласил меня с моим коллегой Сергеем из газеты «Труд» зайти к нему, просто так, без особой надобности.
— Можете ничего не заказывать, — сказал он, — посидите у меня. — И, как человек, от скуки развлекающий себя, жестом распорядителя на балу указал на столик.
Мы заказали кофе, а он, чтобы закрепить знакомство, сообщил, что зовут его Августинос, продемонстрировал свой русский — нужно ли говорить, что за последние годы наш язык приобрел в Средиземноморье широкую известность.
В самый раз и нам бы закрепить знакомство с Августиносом, а потом в часы, отведенные одиночеству, ходить сюда к нему, садиться за свой столик, быть узнанным и за стаканом вина предаваться чувству золотого ничегонеделания. Но об этом можно было только мечтать, ибо в эти дни мы находились в постоянных поездках по стране, и куда бы ни приезжали — в Ларнаку ли, Лимассол или Пафос, только два часа между прогулками в тысячелетия Кипра и ужином в отеле, который тоже превращался в мероприятие, только два часа принадлежали нам, и мы могли побродить по берегу и потрогать море рукой.
В маленьком автобусе с прицепом для нашего багажа, предоставленном нам Кипрской организацией по туризму и Кипрскими авиалиниями, мы пребывали в состоянии того благополучия, которое испытывает человек без всякой причины в хорошую погоду. Стоило посмотреть на наших девчонок, а большая часть группы состояла из молодежи — девочки из информационных агентств, туристских журналов, чтобы понять: они забыли даже, зачем приехали. Что же касается нас, старших, мы по опыту знали — в рабочих поездках, даже если вас — двое, трое, нарушаются личные взаимоотношения с окружающей средой. Лично я предпочитаю путешествовать в одиночку, полагаться только на самого себя... Но я был не один, и потому в этой ситуации очень важен был правильный выбор товарища для автономного общения. И я выбрал Сережу.
С ним меня сблизило его консерваторское образование, к которому и я имел отдаленное отношение. И еще, Сережа, в отличие от меня, так основательно собрался на Кипр, что взял с собой даже подзорную трубу. И она во время наших бесконечных автобусных переездов нам помогала... Когда житель такой огромной территории, как наша, разглядывает на карте маленький остров на востоке Средиземного моря, и ему кажется, что ничего не стоит объехать его за день, а потом выясняется, что этот клочок суши никак не пройти, не проехать до конца, то подзорная труба может подружить кого угодно.
Мы пробирались в глубь страны по прекрасным дорогам, оставленным англичанами после
