То место, где Симаков начал прокладывать разнесчастную лыжню я нашла сразу. Ухнув по пояс в сугроб, побрела к той ели, у которой все и произошло. Снег перед ней был изрыт, истоптан и даже обагрен кровью, так что определить, где именно приземлился Антон, было делом плевым. Так же просто оказалось отыскать пятачок, на котором железный Симаковский конь показал норов. Обследовав его, то бишь изрыв руками, ногами иногда даже носом, я нашла то, что искала — корягу. Вернее даже не корягу, а деревянный брус. Был он гладкий, обтесанный, а местами и покрашенный. Лежал он аккурат поперек дороги, был очень старательно засыпан ветками, снегом и шишками, причем настолько старательно, что напрашивался явный вывод — его специально притащили (как мне показалось с заброшенной детской площадки, что неподалеку), положили, замаскировали под снежную дюну. Только зачем?
Хотели подшутить? Но, позвольте, какие шутки, коль можно свернуть шею при падении. Покалечить? Убить?
Мысль о том, что кто-то желал смерти Антошке Симакову, удивила. Кому может помешать безобидный инструктор по физкультуре. Да и метод какой-то сомнительный. Погибнуть при такой «катастрофе» Симаков смог бы только при большом везении злоумышленника. Хотя… Я окинула взглядом периметр. Продумано-то все идеально. Брус положен на самом удобном месте. Именно тут Антошка сбросил газ (впереди маячил поваленный тополь, и он, видимо, хотел сменить направление), нос снегохода опустился и … ткнулся в невидимый «шлагбаум».
Н-да. Я потопталась на поляне, размышляя, сейчас же доложить Геркулесову о своей находке или погодить. После недолгих душевных терзаний решила погодить. Он ведь разбираться не будет, сразу по шее надает, а то и домой отволочет, чтобы не мнила себя мисс Марпл.
И вообще, еще осенью я ему поклялась самым дорогим — объемом своих бедер, что больше не буду впутываться ни в какие расследования. Слово сдержу, как и обещала. А если что, сам останется виноват — не будет впредь выбивать из меня такие жуткие клятвы.
Приняв решение, я дунула в сторону турбазы.
Пока бежала, в голову начали потихоньку забираться грешные мыслишки. И первая была такой: а не поспрашивать ли мне Антошкиных приятелей о его врагах, не узнать ли — угрожал ему кто или нет. Когда вторая мысль змеей вползла в мою черепную коробку, я затормозила. И что ж это со мной такое! Почему мне вечно надо лезть не в свое дело?
Ответ нашелся тут же. И какой складный, самой понравился. А звучал он в моей дурьей голове следующим образом — любопытничаю я не просто так, мне это надо для книги. Ведь я давно хочу написать детектив. Вернее даже, не хочу — а мечтаю. И дело не в том, что я так уж люблю этот жанр, а в том, что он самый востребованный. Но начну по порядку.
Мама всегда говорила мне обо мне: сначала родилась лень, а потом ты. Много лет (как минимум, 5) я безоговорочно принимала это и соглашалась с родительницей — да, сначала лень, потом я. Но, достигнув зрелого возраста (мне исполнилось 6) я поняла, что мама не права — сначала родилось «графоманство», потом лень, а уж потом я. Потому что сочинять я любила больше, чем лениться. Я и грамоте-то обучилась только для того, чтобы записывать свои многочисленные «произведения».
Сначала это были мини-сказки, потом поучительные рассказы. Классе во втором я сотворила повесть о войне, в которой начисто отсутствовал смысл, зато было много душещипательных сцен, в которых бравые солдаты, все, как один геройски погибали, испуская последний вздох исключительно на руках у своих подруг. Спустя год я написала еще одну повесть, смысла в ней было не больше, чем в первой, но зато имелись собственноручно нарисованные иллюстрации. Сей труд я посчитала готовой книгой — и начала ее продавать своим одноклассникам по 2 копейки за штуку. Купили у меня 8 экземпляров, на чем я и успокоилась.
Зуд графоманства возобновился в 11 классе. На этот раз с повестей я перешла на киносценарии, и ваяла их исключительно под голливудских звезд, в частности под Ричарда Гира и Микки Рурка (уж очень мне в то время нравились фильмы «Красотка» и «9 с половиной недель»).
Потом мне взбрело в голову написать исторический роман, что я и сделала. Ваяла я его долго, штудирую историческую литературу, заглядывая в справочники, роясь в архивах. Получилось очень хорошо. Даже издатели согласились, что хорошо — я их забомбила своими рукописями — но ни один не взялся мой роман напечатать. Интересно, легко, достоверно — говорили они — но «не в жилу»… Народ хочет читать детективы. А почему достопочтенные издатели решили, что народ хочет читать только их, мне не ясно до сих пор. Вот я, например, тоже народ, но книги других жанров проглатываю с большим удовольствием.
И с тех самых пор я постоянно заставляю себя написать детектив. Вернее, сажусь за компьютер с установкой — пишу детектив, пишу детектив… А встаю с мыслью, что получается роман о любви. Или того хуже — социальная драма. Вот, например, взять мой последний труд «Преступная страсть». Начинался он, как классический детектив: труп на 6 странице, умница-следователь, героиня-дурочка, вечно попадающая впросак, а чем кончился? Умница и дурочка повлюблялись друг в друга, наперекор судьбе, ее мужу- извращенецу, его жене-алкоголичке и мне, автору. Потом спелись и извращенец с алкоголичкой, заделали ребенка-дегенерата. Дальше больше: странице на 75 появилась мама извращенца, такая я же яблоня, что и яблоко — лесбиянка. И алкоголичку соблазнила… Короче, не детектив у меня получается, а мексиканский сериал с сексуальных уклоном.
И вот теперь появилась такая классная возможность просто сдуть преступление с реальных событий, добавить что-то для красного словца, ввинтить в повествование душку следователя, глуповатую красавицу и еще пару-тройку колоритных личностей. Потом порасспросить Геркулесова о тонкостях ментовской службы-дружбы, подлизаться к его приятелю патологоанатому. И нате, товарищи издатели, читайте любимый народом детектив!
От всех этих мыслей у меня даже голова закружилась. А услужливое воображение нарисовало такую картину: я сижу за столом — на нем крутейший (даже круче, чем у Зорина) компьютер, чашка кофе, коробка конфет (с коньяком), стопка толстых книг (все исключительно моего собственного сочинения), дымящаяся трубка (вообще-то я не курю) — сижу, значит, и ваяю свой очередной шедевр. Вокруг меня бегают фотокорреспонденты, журналисты, телевизионщики; телефон разрывается от звонков издателей, а в дверь моей квартиры ломятся взбешенные Маринина с Донцовой, они хотят меня побить за то, что я переманила у них всех читателей… Одним слово, кр-р-расота!
… Вбежав в корпус, я отдышалась. Приятное тепло прогретого помещения заползло под промокший пуховик. Стало так хорошо, что хоть сейчас падай на ковер да засыпай. Однако я стряхнула с себя дрему вместе с сырой курткой, после чего рысью понеслась в нашу комнату — переодеваться.
Подружек не застала. Они, видимо, уже где-то «зависли». Наскоро переодевшись в Ксюшины шмотки я побежала искать, где именно принимают на грудь мои товарки. К моему искреннему удивлению в комнате Зорина их не оказалось. Обиженные кавалеры дули сомнительно вида портвейн в гордом одиночестве.
Я встала посреди коридора, раздумывая, в каком направлении двинуть, чтобы отыскать-таки Соньку с Ксюшей. К счастью, долго ломать голову мне не пришлось — из-за двери, что вела в Антошкину комнату, раздалось бодрое Сонькино ржание. Видимо, уже накушалась.
— Этой даме больше не наливать! — скомандовала я, врываясь в помещение.
— Че-е-е это? — прищурилась Сонька.
— То, — отрезала я, отнимая у нее граненый стакан.
Мужики, а их было двое, захихикали. Одного из них я знала довольно неплохо — звали его Витей. Работал он в нашем НИИ экспедитором, лет ему было около 40, разведен, относительно здоров и в меру пьющ. В связях, порочащих его, замечен не был. Короче говоря, средне-статистический мужик, с обычной внешностью и стандартным набором вредных привычек.
Второй кавалер, видимо, Петюня, был чуть постарше. Внешность имел эффектную, но, но, на мой взгляд, не очень приятную. Эдакий карикатурный мачо. Нос, губы, глаза — все крупное, бросающееся в глаза. Зубы белые, ровные, но такие огромные, что, когда он скалился (а делал он это не переставая, считая свою улыбку неотразимой), создавалось впечатление, будто челюсть он позаимствовал у тигровой акулы. Работал Петюня, насколько я знала, в цехе, то ли мастером, то ли наладчиком. Был балагуром, весельчаком и бабником. Лично я с ним была не знакома, но о его донжуанских подвигах была наслышана.
— Пьете? — брякнула я. Хотя сама видела, что пьют. И пьют, сволочи, без меня.
