что-то происходит. Как человек, живущий вне культуры и общества, он находился в уникальном положении: практически к любой ситуации он мог применить Бритву Оккама или, если хотите, закон экономии. Помните, как он звучит? Правильно: самое простое объяснение феномена в девяти случаях из десяти будет ближе к истине, чем надуманное.
Итак, по указанной причине пользующиеся все общим уважением мнения о том, что такое жизнь, что может и что не может происходить во Вселенной и так далее, никак не влияли на размышления Траута о том, как же ему удалось закончить рассказ при том, что ему так долго мешали. И поэтому старый писатель-фантаст мог сразу прийти к простому выводу: каждый переживает то же самое, что уже один раз переживал за последние десять лет, что никто не сошел с ума, что Вселенная вернулась немного назад, но затем снова стала расширяться, превратив всех и каждого в роботов. Так случайно подтвердился тот факт, что прошлое нельзя изменить. Кстати, формулируется это так:
И тут, в полдень 13 февраля 2001 года, чертпоберикакаяжеэтоглушь 155-ю Западную улицу в Нью- Йорке и всю планету снова взяла за жабры свобода воли.
Глава 29
Мне тоже посчастливилось перескочить из мира дежа-вю в мир неограниченных возможностей так, что я этого не заметил. Посторонний наблюдатель мог бы сказать, что я воспользовался свободой воли сразу же, как это стало возможным. А было вот что: за секунду до катаклизма я опрокинул чашку очень горячего куриного бульона себе на колени, выпрыгнул из кресла и руками стал стряхивать со своих брюк капли горяченного супа и лапшу. Тем же самым я занимался и когда «подарочный червонец» закончился.
Когда меня снова взяла за жабры свобода воли, я просто продолжил счищать с себя суп, пока он не просочился сквозь брюки и не обжег меня.
Траут возразил, и он был абсолютно прав, заявив, что мои действия были рефлекторными и не заслуживали называться проявлениями свободы воли.
«Если бы ты подумал, — сказал он, — то просто спустил бы штаны, ведь они и так уже испачканы супом. А так их сколько ни отряхивай, суп все равно просочится сквозь ткань».
Траут, конечно, был одним из первых, кого свобода воли снова взяла за жабры. Первенство его не ограничивалось чертпоберикакаяжеэтоглушь 155-й улицей, в целом мире были единицы таких, как он. И его в отличие от многих других сей факт весьма заинтересовал. Всем остальным было плевать — десять лет повторения ошибок, неудач и пирровых побед убедили их, по словам Траута, «что можно с прибором положить на настоящее вместе с будущим». Впоследствии это явление назовут посткатаклизменной апатией, или ПКА.
Траут провел опыт, который многие из нас пытались провести сразу после катаклизма. Он начал специально во весь голос выкрикивать разные бессмысленные слова, вроде «трам-тарарам-пам-пам, дзинь-дзинь, ля-ля-ля» и так далее. Все мы пытались произносить такие слова в 1991 году, куда нас отбросил катаклизм, пытаясь убедить себя, что мы все еще можем говорить и делать, что хотим, если очень постараемся. Естественно, у нас ничего не выходило. Но когда «подарочный червонец» закончился, Трауту без малейших трудностей удалось сказать «синяя двухфокусная норка».
Легко!
В Европе, Азии и Африке в момент окончания «подарочного червонца» была ночь. Большинство народа спало и сидело в барах. Не так уж много людей споткнулось в том полушарии, не то что в нашем, где большинство народа уже проснулось.
В обоих полушариях любой, кто куда-то шел, пребывал в неравновесном состоянии — тела у идущих наклонены в направлении движения, а вес тела распределен между точками опоры, то есть ногами, неравномерно. Когда «подарочный червонец» закончился, все шедшие, натурально, споткнулись и упали и так и остались лежать, даже если падение произошло посреди улицы с оживленным движением. А все посткатаклизменная апатия.
Можете себе представить, что творилось у подножий лестниц и эскалаторов, особенно в Западном полушарии, в момент, когда «подарочный червонец» закончился.
Вот тебе, бабушка, и «дивный новый мир»!
В реальной жизни — она у нее продлилась всего сорок один год, упокой Господи ее душу — моя сестра Элли считала, что нет ничего смешнее зрелища, когда кто-то падает. Нет, я не говорю о тех, кто падает от ударов, сердечных приступов, разрывов сухожилий и тому подобного. Я говорю о тех, кто ни с того ни с сего на ровном месте падает. Этому человеку может быть десять лет, а может быть и больше, у него может быть любой цвет кожи, он может быть мужчиной или женщиной, но нет ничего смешнее, когда он падает.
Даже когда дни Элли уже были сочтены, я все еще мог развеселить ее, даже осчастливить ее, если хотите, рассказав историю про то, как кто-то упал. Мой рассказ должен был быть настоящим. Это должен был быть рассказ о неумолимом действии силы тяжести, которому я был свидетелем.
Лишь один-единственный раз я видел, как падал профессиональный актер.
Это случилось давно, когда мне посчастливилось смотреть комедию на сцене Театра Аполлона в Индианаполисе. Один очень достойный человек, на мой взгляд — просто святой, по ходу своей роли падал в оркестровую яму, а затем выбирался из нее с огромным бас-барабаном на шее.
Все остальные мои истории, которые Элли не уставала слушать до самой смерти, были о непрофессионалах.
Глава 30
Однажды — Элли тогда было лет пятнадцать, мне десять — она услышала, как кто-то падает вниз по ступенькам нашего подвала: буум, бум, бум. Она подумала, что это был я, и поэтому вышла поглядеть, что произошло, на верхнюю площадку лестницы, заливаясь от смеха. Вероятно, это было в 1932 году, уже третий год длилась Великая депрессия.
Но это был не я. Это был служащий газовой компании, пришедший снимать показания со счетчика. Тяжело стуча башмаками и ругаясь, он весь в синяках выбирался из подвала.
В другой раз мы с Элли ехали на машине, я был пассажиром, она была за рулем. По дороге мы увидели, как какая-то женщина выпала вниз головой из трамвая. Она зацепилась за что-то пяткой.
Я где-то уже писал, да и в интервью рассказы вал, что мы с Элли долгие годы надрывали себе животики, вспоминая случай с той женщиной Она не пострадала. Она спокойно поднялась и пошла по своим делам.
Об одном случае Элли знала только из моих рассказов, но оттого смеялась не меньше. Как-то раз я
