“колотить понты”, – и мог за один вечер вылакать два с половиной литра коньяка. Его начавшие редеть слегка вьющиеся волосы издали пылали чистым оранжевым цветом, а кожа поражала молочной белизной с голубоватым оттенком, как это часто бывает у рыжих людей. Он был огромен, рыхл, громогласен, упакован в тесный смокинг и с головы до ног увешан золотом, начиная от огромной золотой цепи, похожей на ту, по которой ходил взад-вперед Ученый Кот, и кончая верхней челюстью, сверкавшей, как золотой запас какой- нибудь небольшой европейской страны. По слухам, даже его огромный никелированный пистолет имел детали, покрытые чистым золотом, не говоря уже о золотой зажигалке, массивных золотых часах и прочих мелочах наподобие перстней и брелоков. Если бы кто-то исхитрился пристрелить Понтиака в темном переулке и обобрать труп, храбрец мог бы разбогатеть, даже не трогая бумажник своей жертвы: по огромной туше Понтиака было рассредоточено не меньше килограмма золота высшей пробы.
Понтиаку было около пятидесяти лет, и он до сих пор не мог равнодушно пройти мимо любой юбки. С тех пор как Самойлову удалось заполучить Таню, с которой он познакомился на даче у покойного банкира Арцыбашева, литератора терзало беспокойство: он знал, что Таня, скорее всего, неверна ему, но показать свою содержанку Понтиаку значило потерять ее раз и навсегда. Понтиак был чудовищно, до неприличия богат и не остановился бы ни перед чем, чтобы отобрать у Самойлова его любимую игрушку. Ему ничего не стоило сделать так, чтобы Самойлов ушел с его пути, а возможно, и из жизни.
Вот уже около года основную часть своих доходов Аркадий Игнатьевич Самойлов получал не от издателей, а из рук Кости-Понтиака. Именно на эти деньги были куплены правительственный “ЗиЛ”, квартира для любовницы и многое другое, без чего Аркадий Игнатьевич теперь просто не мыслил своего существования. Понтиак, разумеется, был далек от мысли заниматься благотворительностью. Он сделал на Самойлова ставку, и теперь холил его и лелеял, как рачительный хозяин породистого жеребца, который в перспективе может выиграть престижную скачку. Нажитые разбоем и грабежом деньги своей чудовищной массой выталкивали Понтиака наверх, в сферы, вплотную соприкасающиеся с властью. Его деловые интересы стали все чаще пересекаться с интересами высокопоставленных особ, в чье общество Понтиаку с его откровенно бандитской физиономией, золотыми побрякушками и пухлым досье, которое вели на него сотрудники ФСБ и отдела по борьбе с организованной преступностью, хода не было. Понтиаку стало тесно. Чтобы расти дальше, ему необходимо было потеснить тех, кто стоял у кормила власти. “Кормило” было ключевым словом. Понтиак понятия не имел, что оно означает кормовое весло старинного парусного судна или, попросту говоря, руль. Он был уверен, что “кормило” происходит от слова “кормить”. У него это слово ассоциировалось с длинным деревянным корытом, наполненным стодолларовыми купюрами, возле которого, чавкая и сыто похрюкивая, толкались всякие депутаты, кандидаты и прочие кремлевские функционеры в скромных деловых костюмчиках по пятьсот долларов. Он дошел до того, что видел во сне их ненавистные поросячьи рыла. Выход был один – прорваться к кормилу, растолкав всю эту чиновничью сволочь, но на пути к цели непреодолимым препятствием стояли демократические, черт бы их побрал, выборы. Пройти через эту мясорубку самолично и добиться своего законным путем нечего было и мечтать, и Понтиак начал присматривать подставное лицо – человека, у которого имелся шанс пролезть в Думу и который в то же время оставался бы послушной марионеткой в его жирных веснушчатых руках, пальцы которых были унизаны тяжелыми золотыми перстнями.
Такой человек отыскался неожиданно быстро и клюнул буквально на голый крючок. Стоило пошелестеть перед писателем Самойловым веером зеленых банкнот, как тот с готовностью принял наиболее удобную для вылизывания хозяйского седалища позу. Он действительно оказался проституткой в штанах, как и говорили Понтиаку отыскавшие литератора люди, и Понтиак обращался с ним соответственно. Но денег он не жалел, и Самойлов был предан ему душой и телом.
Вскоре, увы, выяснилось, что преданность Самойлова имеет свои минусы. Этот Георгиевский кавалер на поверку оказался тупее барана, и оставалось только гадать, как ему при таких умственных способностях удалось накосить достаточно “капусты” на то, чтобы купить себе Георгиевский Крест, литературную премию и членство в Союзе писателей. Его плешивая голова напоминала Понтиаку чудовищный миксер, внутри которого четкие, идеально простые инструкции перемалывались и смешивались с обрывками других инструкций и вычитанных где-то прописных истин, превращаясь в результате в полное дерьмо, способное вызвать у слушателя лишь жалостливое презрение.
Вот уже несколько месяцев Самойлов с подачи нанятых Понтиаком “экспертов” разыгрывал чеченскую карту. Сочиненная видавшим виды спичрайтером стряпня была густо замешана на национальном самосознании и территориальной целостности великой Российской державы. По большому счету вся эта чепуха косвенно выражала интересы Понтиака: в последнее время чеченские бригады сильно потеснили московскую братву и ни в какую не желали останавливаться на достигнутом. Микроскопическая дырочка, которую эти крысы прогрызли в глубоком кармане Понтиака, вдруг начала расширяться с пугающей скоростью. Понтиак, стиснув зубы, выжидал: начинать широкомасштабную уличную войну ему не хотелось. Он очень рассчитывал на Самойлова и подготовленное им общественное мнение. План, разумеется, был долгоиграющий, с дальним прицелом, но чертов литератор испортил все с самого начала.
Недоумку следовало немедленно вправить мозги, и Понтиак сделал это с присущей ему решительностью, не упустив заодно случая пустить пыль в глаза. Он загрузил свой собственный прогулочный теплоход гостями, шампанским, коньяком и шлюхами и отчалил от пристани, прихватив с собой Самойлова.
Прогулка вышла веселой, и у Понтиака дошли руки до Самойлова только ближе к вечеру, когда литератор уже успел выпить не меньше литра шампанского, основательно разбавив эту шипучку коньяком. Глаза у него были как два оловянных шарика, он заметно покачивался, придерживаясь свободной от бокала рукой за поручень верхней прогулочной палубы, и как-то неестественно держал ноги. Колени у него были плотно сдвинуты, словно господин писатель пытался без помощи рук удержать сползающие штаны, и Понтиак не сразу, но все-таки понял, что Самойлову просто необходимо отлить. С мстительным удовольствием проигнорировав это обстоятельство, Константин Иванович приступил к давно намеченной экзекуции.
– Слушай, ты, Достоевский, – сказал он, нависнув над писателем своей огромной тушей, – ты Тургенева в школе проходил? Я тут недавно классную книжку нарыл. Тебе не попадалась? “Муму” называется. Там про то, как один мужик свою собаку утопил. Взял, падло, собаку, вывез на середину речки, привязал на шею камень и пустил поплавать. Жалостливая книжка. Прямо как в жизни. Я, как прочитал, сразу про тебя вспомнил.
– Это лестно, – деликатно рыгнув в сторонку, пробормотал Самойлов, нетерпеливо переступая ногами. “Интересно, – подумал Понтиак, – попросится он в сортир или прямо тут обмочится?” – Только я не совсем улавливаю, какая тут связь…
– Связь, браток, тут простая, – пророкотал Понтиак, сверкая золотыми зубами в лучах заката. – Ты – моя собака, понял? Пес приблудный, кобель шелудивый. Захочу – утоплю, захочу – с кашей схаваю. Ты что, гнида волосяная, делаешь? Я чем тебе велел заниматься?
Он с глубоким удовлетворением заметил, как затряслась сжимавшая бокал рука Самойлова.
– П-проводить предвыборную агитацию, – слегка запинаясь и трезвея буквально на глазах, ответил Аркадий Игнатьевич. – Взывать к национальному самосознанию великороссов и клеймить позором чеченских бандитов.
– О! – Понтиак значительно поднял кверху жирный палец, на котором блестел перстень. Обомлевшему Самойлову на миг показалось, что палец Понтиака вот-вот проткнет дыру в закате, и оттуда струей брызнет кровь. – Клеймить позором! Бандитов, блин! Чеченских! Ты кто? Ты, сучара подзаборная, писатель, властитель, типа, умов и душ. А ты что делаешь, макака толстозадая? Позавчера предвыборное собрание было. Что ты на нем говорил? Ты хоть помнишь, что ты нес, сказочник ты хренов? Ты же звал лохов идти на рынки, кавказские палатки громить! Ты, козлина плешивая, с трибуны сказал, что чеченов надо мочить. Оно, конечно, надо, но думать своей репой тоже иногда надо!
– Я?! – искренне поразился Самойлов. – Я такое говорил? Не может быть!
Понтиак негромко выматерился, полез во внутренний карман смокинга и сунул почти в лицо Самойлову сложенную вчетверо газету.
– На, блин, читай. Портретом тоже можешь полюбоваться.
На нечеткой газетной фотографии был изображен Аркадий Игнатьевич, запечатленный в тот
