единовременно, причем он отдельно подчеркнул то обстоятельство, что товар должен быть экстра- класса.
– Клиент привередлив, – говорил он, старательно и твердо выговаривая русские слова. Едва заметный акцент и нарочитая замедленность речи придавали его словам дополнительный вес, не оставляя сомнений в серьезности его намерений. – Нужно постараться, господин Мирон, потому что клиент хорошо платит. Очень хорошо.
– А кто он, этот твой клиент? – помнится, спросил подполковник Небаба, потягивая презентованный партнером виски и с затаенной усмешкой наблюдая за тем, как мается собеседник, будучи не в состоянии превратить благородный напиток в свинячье пойло из-за отсутствия на даче подполковника такой сомнительной роскоши, как наколотый лед. – Гарун аль Рашид?
– Вы почти угадали, господин Мирон, – сказал посредник, осторожно пригубливая неразбавленный виски и рефлекторно содрогаясь всем телом. – Надеюсь, его имя для вас не есть важность?
– Да плевал я на его имя, – честно ответил Небаба. – Надеюсь, мое имя для него тоже не есть важность. Я за славой не гонюсь, знаешь ли… Так что, я угадал? Неужто араб?
Посредник кивнул залысой головой и аккуратно поставил стакан.
– Араб, – сказал он. – Даже в большой степени.
– Что значит – в большой степени? – спросил Небаба, старательно маскируя небрежностью тона охватившее его возбуждение.
– Шейх, – с такой же деланной небрежностью ответил посредник и закурил тонкую зеленоватую сигарету с золотым ободком. – Шейх решил сделать подарок своему племяннику. Довольно широкий жест, как мне кажется, но не нам считать его деньги. Наша с вами задача, господин Мирон, состоит в том, чтобы сделать часть его денег нашими.
– Ты хоть понимаешь, какой это риск? – спросил Небаба, в запальчивости закусывая благороднейший напиток куском сала. – Особенно теперь.
– Я понимаю ваш риск, – снова выдавая свое иностранное происхождение не правильным построением фразы, терпеливо сказал посредник, отводя глаза, чтобы не видеть, как Небаба жует сало. Его слегка подташнивало от этого зрелища, но он остро нуждался в этом русском борове и потому подавил раздражение. – Но прежде чем дать ответ, вы должны знать сумму.
– Ну? – спросил Небаба, без спроса беря сигарету из пачки посредника и со щелчком откидывая крышечку зажигалки. Сигарета издавала странный запах – не табака, а какой-то другой травы, но подполковник не обратил на это внимания.
Посредник шевельнул тонкими, словно нарисованными бровями, и назвал сумму.
Небаба закурил, сделал глубокую затяжку и мучительно закашлялся. Голова у него сразу же закружилась, и он с силой вдавил только что зажженную сигарету в пепельницу.
– Что это за дерьмо? – с натугой прохрипел он. – Ну и отрава…
– Извините, я забыл вас предупреждать.., предупредить? – с немного вопросительной интонацией сказал посредник, словно невзначай убирая пачку в карман. – Это не совсем табак и не совсем бумага.., это немного совсем другое. Помогает отрешиться от того, что не главное, и хорошо рассмотреть главное.
Небаба помотал щеками, борясь с головокружением, и, щедро плеснул себе в стакан из квадратной бутылки.
– Я все понял, – сказал он. – Надо подумать.
– Это ваше право, – согласился посредник и встал. Небаба тоже встал, с некоторым трудом высвободив из-под стола свое брюхо.
– Только думайте не долго, господин Мирон. Время играет важный фактор в наше дело.
С тем они и расстались.
Теперь, спустя неделю, Небаба наконец принял решение.
Следовало еще все хорошенько продумать и максимально обезопасить себя на случай всяких неожиданностей, но маячившая впереди семизначная сумма с лихвой компенсировала возможный риск и любые неудобства, с которыми подполковник мог столкнуться в ходе проведения операции.
Небаба решил рискнуть.
Слепой не без оснований полагал, что участие полковника Малахова в этом деле было обусловлено скорее его несколько устаревшими принципами, чем прямыми служебными обязанностями. Подробностей вмешательства своего куратора в расследование деятельности зарвавшегося подполковника Небабы Глеб, конечно же, не знал, да и не особенно стремился узнать, но у него сложилось совершенно определенное впечатление, что Малахов отслеживал делишки подполковника помимо своей основной работы и без благословения начальства. Начальство было вполне довольно тем, что таинственные исчезновения прекратились, а родственники жертв могли сколько угодно слоняться по многочисленным столичным околоткам, пытаясь отыскать следы своих ненаглядных дочерей, сестер и даже жен.
Недоволен, как всегда, был только полковник Малахов, которому, по мнению некоторых сослуживцев, вечно было больше всех надо, и с каждым днем недовольство полковника все возрастало. Только этим можно было объяснить то упорство, с которым Алексей Данилович ежедневно просматривал рекламные отделы всех без исключения газет, до которых мог дотянуться.
Когда несколько дней назад Малахов при личной встрече предложил Слепому поставить последнюю точку в этом деле, Глеб колебался недолго. Он давно оставил попытки проверять и испытывать Малахова, окончательно решив, что тому можно доверять – разумеется, в тех пределах, в которых один офицер ФСБ вообще может доверять другому.
Говоря по совести, Сиверов доверял своему куратору даже сверх этих пределов – возможно, просто потому, что не был вынужден ежедневно ходить на службу, носить форму и принимать участие в карьерной гонке и битве честолюбий. Такие вещи сильно портят характер, и Глеб был очень рад, что не имеет ко всей этой возне никакого отношения.
– Заметано, – сказал он, разливая по чашкам дымящийся кофе. – В каком виде он вам нужен: холодным или горячим?
– Цинизм тебя не украшает, Глеб Петрович, – грустно сказал Малахов, осторожно беря тонкую, как лепесток, чашечку и бережно поднося ее к губам.
– А он никого не украшает, – не стал спорить Глеб. Он включил магнитофон, убавив громкость до минимума, чтобы не раздражать Малахова, который плохо переваривал симфоническую музыку, и закурил, задумчиво рассматривая поднимавшуюся с кончика сигареты струйку дыма. – Только в данном случае это не цинизм, а обыкновенная прямота, начисто исключающая двойное истолкование-. Мы с вами где-то военные люди, а это предполагает военную же прямоту и ясность отношений. “Есть”, “так точно” и все такое прочее…
– Теперь ты ерничаешь. – Малахов вздохнул. – Кстати, о военной прямоте. Довелось мне как-то побывать в Восточной Германии. Дело было как раз перед выводом оттуда наших войск. Представь себе картину: праздник, торжественное собрание, на котором присутствует офицерский состав с женами, причем как с нашей стороны, так и с немецкой.., что-то вроде прощального вечера, в общем. Представляешь?
– Угу, – сказал Глеб, водя носом над чашкой с кофе. – Этакий паноптикум.
– Ну, это дело вкуса. – Малахов усмехнулся. – Хотя мне тоже так показалось. И вот выходит на трибуну немецкий генерал, откладывает в сторону свои тезисы и конспекты и этак тепло, в неформальном ключе заявляет: “Прошу меня извиняйт, я куево кофорить по-русски…'
Глеб, не удержавшись, фыркнул в чашку, расплескав кофе и забрызгав свитер.
– Заливаете, товарищ полковник, – сказал он, утираясь. – Не могло такого быть.
– Почему же не могло? – обиделся Малахов. – Все-таки служил бок о бок с нашими. Совместные учения, маневры, совещания.., водку, опять же, вместе пили. Где ему разобраться, какая лексика нормативная, а какая нет? Тем более, что русские генералы все время именно так и выражаются.
– Все равно заливаете, – сказал Глеб.
– За что купил, за то и продаю.
– Ну вот. А говорите, сами там были…
– Это, между прочим, дурной тон: ловить начальство на мелком вранье, – строго сказал Малахов. – Начальство может обидеться…
