являлись деньги воровского общака, а может быть, даже деньги самого Мартынова. Ведь он вышел из тюрьмы и сразу же стал богатым, хотя особо не светился.
Мартынова и предстояло убрать Глебу Сиверову. И убрать требовалось показательно: нужно было сделать все так, чтобы воры подумали, что произошла какая-то разборка, и Седого убрали свои же. Вот поэтому нужен был труп, вот поэтому тело Мартынова не должно было бесследно исчезнуть.
– Мартынов… Мартынов… – шептал Глеб Сиверов.
Банк в Новосибирске, банк в Питере. И оба эти дела оказались нераскрытыми, хотя по почерку следовало, что ограбления провел Мартынов. Но это было давно, пятнадцать лет назад, и возможно, именно те деньги из тех банков вложены сейчас в трастовую компанию, которую наверняка возглавляет подставное лицо. А сам Мартынов со своими дружками только руководит деятельностью компании и банка. Он контролирует всю работу и получает неслыханные барыши. Об этом свидетельствовали колонки цифр. Причем, Глеб Сиверов понимал, что цифры взяты не с потолка, что они проверены. А на самом деле, возможно, они и уменьшены в несколько раз, хотя и сейчас поражали количеством нулей.
Затем он взял фотографию. С черно-белого снимка на него смотрело суровое квадратное лицо с маленькими глазками.
Да, настоящий медвежатник. И это даже не лицо, а морда. Морда зверя…
Скорее всего, он безжалостен к своим соперникам и, наверное, безжалостен к партнерам. Своенравный человек… Об этом свидетельствовали тяжелая нижняя челюсть, раздвоенный подбородок и глубокие складки, идущие от носа ко рту.
Еще несколько снимков. На них медвежатник Мартынов по кличке Седой выглядел уже совершенно по-иному. Это был респектабельный пожилой мужчина.
В бумагах была и биография Мартынова, были фамилии его друзей, фамилии компаньонов и партнеров по бизнесу. Из биографии следовало, что Мартынов Петр Петрович родился в 1935 году. В пятидесятом первый раз сел в колонию. Школу он не закончил. В пятьдесят третьем был освобожден по амнистии, а в пятьдесят шестом сел вновь. Но на этот раз за ограбление банка. В шестьдесят третьем вновь сел. Затем пять лет был на свободе. Затем сел ненадолго. В семьдесят третьем был избран «вором в законе». Это звание ему было присвоено на воровской сходке в Донецке. На сходке присутствовали Богаевский Иосиф Самсонович и еще семь воров в законе.
Теперь Богаевский был партнером Седого по бизнесу. У Богаевского было две клички: Дьякон и Монах. Он был известен своими крупными валютными операциями и ограблениями. Но ограблениями он занимался в молодости, а затем понял, что лучше заниматься валютой.
'Интересно, два таких разных человека, – подумал Глеб, – и вместе ведут бизнес. Ведь Богаевский умен, окончил университет, говорит по-английски, часто представляется сотрудником консульства пли министерства внешней торговли.
Изыскан, очень любит антиквариат. Собирает картины и старинную мебель…'
На бриллиантах Богаевский чуть не погорел, но сумел выкрутиться. Адвокатам было заплачено так много, что они смогли вытащить его из тюрьмы.
– Что ж, это все интересно, – сказал Глеб и посмотрел на фотографию Богаевского.
Это был тог же групповой снимок, где воры в законе сидели за богато убранным столом. Подкопаться к ним было невозможно. Никаких улик, прямо показывающих на то, что именно эти люди руководят двумя банками и трастовыми компаниями, не было. Да если и были какие-то улики, вряд ли удалось бы взять и Седого, и Монаха.
Около чаем Глеб изучал бумаги, вчитываясь в каждое слово, изучая адреса, тщательно запоминая фамилии и факты. Затем он прошел в свою маленькую комнату, включил компьютер и внес кое-какую информацию. И уже после всего, щелкнув зажигалкой, сжег все бумаги, принесенные полковником Соловьевым.
Память у Глеба была замечательная. Стоило ему раз увидеть фотографию, он запоминал лицо, изображенное на ней, на всю жизнь. Если бы он умел рисовать, то без труда воспроизвел бы его на бумаге. Но рисовать Глеб не умел. Этим талантом Бог его обделил.
Правда, Глеб никогда по этому поводу и не сокрушался, хотя в душе завидовал своему соседу художнику. Ведь тот легко и свободно мог нарисовать любого прохожего, мог нарисовать любую из девушек, которые часто появлялись в его прокуренной тесной мастерской.
Сейчас Глеб знал, что Олега Преснякова нет, что он уехал куда-то на Север рисовать то ли церковь, то ли белые ночи. Каждое лето Пресняков уезжал из Москвы, а возвращался со стопками картона, на которых были серые, покосившиеся церквушки, валуны, покрытые мхом, кривые сосны, темно-свинцовое небо и такая же темно-свинцовая вода с белыми барашками волн. Также он привозил множество всевозможных портретов.
Глеб всегда с интересом всматривался в эти портреты. Пресняков умел невероятно схватывать сходство. Правда, люди на его рисунках и этюдах были чуть карикатурными, немного шаржированными. Но, тем не менее, похожи были невероятно. И в этом Глеб убедился. В его мастерской висело два рисунка, один углем, второй – коричневая сангина. На белой пористой бумаге, плотной, словно картон, Олег Пресняков быстро, в течение какого-нибудь получаса нарисовал Глеба. Он был похож, более похож, чем на любой из фотографии, хотя лицо Глеба Сиверова было в общем-то неприметным. Прямой нос, тонкий рот, нервные губы, серые глаза стального оттенка, темные брови, русые волосы. Усы Глеб никогда не носил. Крепкая шея и широкие, покатые плечи. Но они не казались в общем-то широкими, ведь Глеб был довольно высок – метр восемьдесят пять – и весил восемьдесят один килограмм. За своим весом Глеб следил неукоснительно. Дома у него были напольные весы, на которые он становился каждое утро после того, как возвращался из душа, отдав полчаса физической подготовке…
Самое интересное было то, что у Глеба Петровича Сиверова не имелось паспорта на эту фамилию. Глеб Петрович Сиверов восемь лет тому назад погиб и был похоронен очень далеко от Москвы. Были свидетели его смерти, были люди, видевшие его труп. Было даже медицинское заключение, и был разговор с людьми из контрразведки. Вернее, с двумя людьми, одним из которых был ныне здравствующий Соловьев, а другим – Альберт Костров, ныне покойный. Глеб вернулся из Афганистана под именем Молчанова Федора Анатольевича и зажил совершенно иной жизнью. Везде он числился погибшим, а вот Молчанов Федор Анатольевич жил и выполнял ответственные задания, выполнял не только в России и на территории бывшего СССР, но и за границей. Иногда Глеб проклинал себя за то, что дал согласие стать другим человеком. Была сделана пластическая операция, была изменена внешность так сильно, что даже тот, кто его знал близко, вряд ли узнал бы в чуть сутуловатом мужчине капитана контрразведки Глеба Сиверова.
У него была кличка, под которой он действовал – кличку он оставил за собой, – Странный. Еще он проходил под кодом Слепой. Эту кличку он получил, еще будучи курсантом. Он обладал уникальным зрением и мог видеть даже ночью.
Стрелковым оружием он владел прекрасно, стрелял лучше всех в бригаде. Даже инструкторы, признанные специалисты в этом деле, говорили, что если бы Глеб занялся спортом, то наверняка стал бы чемпионом по стрельбе. Но спортсменом Глеб не стал.
Его настоящую фамилию знал только Соловьев, и от него одного Глеб получал информацию, задания и деньги. На связь они выходили очень сложным способом: была система кодов, оповещения, объявления в газете. Затем телефонный звонок с записью на автоответчик и далее еще несколько паролей.
Когда догорели фотографии и листы с распечатанным текстом, Глеб выбросил пепел в унитаз и спустил воду. Затем он запер свою тайную комнату и покинул мастерскую.
Спустившись вниз, он подошел к машине, ударил ногой по скату, зачем-то обошел машину кругом. Затем открыл дверцу, уселся, вставил ключ в замок зажигания и, заведя мотор, медленно выехал через арку в переулок.
Смеркалось. Кое-где уже горели фонари. В переулке было немноголюдно. Глеб ехал не спеша. Он включил приемник, нашел станцию, которая передавала погоду на следующие сутки, и удовлетворенно улыбнулся.
Завтра будет гроза. Обещают порывистый ветер, но тем не менее будет тепло, так, как и сегодня, – двадцать-двадцать два. Жару Глеб не переносил. Вернее, переносил, но не любил. Ему больше нравился
