– Кто старое забудет, тому оба вон, – сказал Мирон. – Смотри-ка – ботинок! Интересно, как он сюда попал?
Они остановились возле елки, на которой, печально покачиваясь в жиденьком свете серого зимнего утра, висел злополучный ботинок.
– Нажрался кто-нибудь, – сказал Юрий, – и потерял, а какая-нибудь добрая душа нашла и повесила на видном месте – а вдруг хозяин объявится?
– В одном ботинке, – добавил Мирон. – По морозцу... Брррр! А знаешь, кого мне в этой ситуации по-настоящему жалко? Эту самую добрую душу. Наверняка ведь это была какая-нибудь небогатая тетка под пятьдесят, а то и вовсе старуха. Мы с тобой просто прошли бы мимо этого ботинка, молодежь бы им в футбол сыграла, а эта бабуся, видно, сначала обрадовалась: ботинок-то хороший! Час, небось, вокруг елки на карачках ползала, второй искала. А его нету! Облом... Вот и повесила, чтобы хозяин нашел, потому как зачем в хозяйстве один ботинок? Добро бы, дед у нее был одноногий, а так одно расстройство... И ведь не придет он, хозяин-то! Ему проще новую пару купить, чем с похмелюги голову ломать, почему это у него одного ботинка не хватает и где он его вчера посеял. Это возвращает нас, дорогой Юрий Алексеевич, к твоему бесспорно благородному, но абсолютно бессмысленному поступку в ресторане. Нет, ты погоди, не ершись! Я все понимаю: привязался урод ни с того ни с сего, лезет в душу и все такое прочее... Ну, извини! Но я тебя очень прошу: объясни мне толком, без этого твоего мычания, зачем ты полез в драку? Ведь тебе же, кроме неприятностей, с этого ничего не обломилось, а я бы и без тебя отлично справился. Ведь ты же в этом деле спец, ты же видел, что я просто резвился, и даже не в полную силу... Разве не так? Ведь видел?
Юрий растерянно засмеялся: оказывается, он уже успел забыть, что это такое – настоящий журналист. Ты его выкидываешь в окошко, а он тут же заходит в дверь... И наоборот. Ему вдруг стало интересно: с чего это, в самом деле, Мирон к нему так прилип?
– Ну видел, – неохотно признался он. – Говорю же, не знаю я, кой черт меня дернул вмешаться! Просто, наверное, настроение было подходящее. Как-то вдруг все обрыдло, опостылело, кругом тоска зеленая и ничего, кроме тоски. Рожи эти потные, пьяные, Снегурочки в полтора центнера весом, музыка эта современная, совсем идиотская... Нет, я ничего не говорю, я и сам не семи пядей во лбу, но это же... это... Как будто проснулся, а вокруг одни дебилы! Кругом дебилы, и сам ты дебил – в прямом, медицинском значении этого слова...
Он оборвал себя на полуслове и растерянно замолчал, не понимая, откуда в нем дикое раздражение и, главное, с чего это он так разоткровенничался с Мироном. Уж с кем, с кем, а с Мироном откровенничать было ни к чему! Опасное это было занятие – откровенничать с прожженным журналюгой Мироном.
Мирон повел себя странно. Он грустно закивал крупной головой, со скрипом потер рукой в перчатке щетинистый подбородок и с непривычной, совершенно ему несвойственной мягкой насмешкой в голосе сказал:
– Проснулся... То-то и оно, что проснулся. А кругом, как ты верно заметил, одни дебилы. И скучно, и грустно, и некому морду набить... Так я, в общем-то, и думал. Я ведь наблюдал за тобой – там, в кабаке, во время драки. Ты же, Юрий Алексеевич, не дрался, не меня выручал и не справедливость восстанавливал. Ты кайф ловил. Оттягивался на всю катушку, вот что ты делал. Вышибала этот несчастный ой как нескоро опять на работу выйдет! Ну, скажи папе Мирону как на духу: ведь так было? А? Так?
Юрий хотел послать его к черту, но неожиданно для себя самого вдруг сказал:
– Так. Только я все равно не понимаю, какое тебе до этого дело. Сенсационного репортажа из этого дерьма все равно не получится.
– Срал я на репортаж, – с неожиданной грубостью заявил Мирон. – Я о тебе, дураке, забочусь. Правда-правда, и не надо кривить свое мужественное лицо. Ты, кажется, вообразил себе, будто я вербую тебя в телохранители к какому-нибудь денежному мешку или, того чище, собираюсь сделать из тебя участника подпольных боксерских боев с тотализатором...
Юрий, который именно это себе и вообразил, причем буквально секунду назад, постарался придать своему лицу непроницаемое выражение полного безразличия, но Мирона было не так-то просто провести.
– Ага, так и есть! – радостно заорал он на всю улицу. – Дурак ты, Филатов! Но ничего, доктор Мирон тебя вылечит. Нет, как ты мог такое про меня подумать? Я что, по-твоему, совсем дешевка?
– Отчасти, – ответил окончательно запутавшийся Юрий. Он слегка покривил душой: Мирона он считал дешевкой вовсе не частичной, а полной, законченной и безнадежной, поскольку привык судить о людях по их делам.
– Ладно, ладно, – проворчал Мирон. – Дипломат из тебя, как из бутылки молоток, запомни на будущее... Знаю я, какого ты обо мне мнения. Ты же у нас несгибаемый борец, бескомпромиссный и чистый, как этот... как медицинский спирт. Правда, судя по твоей одежке и по месту, где я тебя встретил, за эти полгода ты малость изменился и даже, кажется, поумнел.
Юрий внутренне поджался. Этот разговор принимал опасное направление, поскольку Мирон был чертовски умен, проницателен и, главное, знал все подробности той достопамятной строительной аферы. Знал он и о том, что деньги Севрука так и не были найдены и что последним, с кем разговаривал перед смертью дядюшка афериста, был именно Юрий Филатов. Располагая такими сведениями, ему ничего не стоило связать воедино поправившееся финансовое положение бывшего редакционного водителя с потерявшимся банковским счетом. Юрий снова почувствовал, что нажил себе неприятности, связавшись с этими проклятыми деньгами.
Впрочем, Мирон тут же оставил эту тему – похоже, она его не интересовала, что само по себе вызывало удивление.
– Знаю, что ты про меня думаешь, – продолжал он. – И знаю, что ты прав. Я тогда действительно... Эх! Вернуть бы то лето назад, они бы у меня попрыгали! Да чего там, после драки кулаками не машут... – Юрий заметил, что при слове 'драка' лицо Мирона на мгновение озарилось каким-то мрачным внутренним светом, как будто внутри него кто-то зажег и тут же погасил некий потайной фонарик. – В общем, с тех пор утекло очень много воды, и я здорово переменился. Ты себе даже не представляешь, насколько сильно.
Откровенничающий Мирон являл собой странное до оторопи и где-то даже неприличное зрелище. Нарочито сухо, маскируя овладевшую им неловкость, Юрий сказал:
– Извини, но мне кажется, что меня все это касается в самую последнюю очередь.
– Ошибаешься, – рассеянно сказал Мирон, шаря глазами по сторонам. Они все еще стояли возле елки. Было холодно, и поднявшийся ветерок катал по утоптанному снегу бренчащие пластиковые стаканчики и шевелил волосы на их непокрытых головах. Юрий почувствовал, что у него начинают замерзать уши и пальцы на ногах. – Ошибаешься, – повторил Мирон. – Не веришь. Как бы тебе объяснить... доказать... Да вот, кстати!
Он вдруг сунул пальцы в рот, зубами стащил с правой руки перчатку, сорвал с елки ботинок – тяжелый, утепленный, на толстой рубчатой подошве – и, широко размахнувшись, с нечеловеческой силой запустил им через дорогу в окно милицейского отделения – то самое, за которым, как было хорошо известно Юрию, скучал дежурный лейтенант.
Окно уцелело только потому, что было защищено решеткой. Ботинок врезался в нее, и решетка загудела надтреснутым колокольным басом. Ботинок отскочил, кувыркаясь в воздухе, перелетел через весь тротуар и косо, как сбитый бомбардировщик, воткнулся носом в сугроб. Стекло в окне опасно задребезжало, с жестяного карниза сорвался и бесшумно упал вниз толстый пласт слежавшегося снега.
Мирон пулей сорвался с места, пробежал несколько шагов, но тут же остановился, вернулся и сильно рванул за рукав оторопевшего от неожиданности Юрия.
– Побежали, дурак! – крикнул он. – Заметут!
В окне уже маячило совершенно обалдевшее от такой наглости лицо дежурного. На улице совсем рассвело, и две фигуры, торчавшие на фоне облезлой новогодней елки, которая все еще продолжала сиротливо и ненужно мигать разноцветными лампочками, были видны дежурному как на ладони. Юрий нехотя признал, что Мирон прав: нужно уносить ноги. И чем скорее, тем лучше.
Они бежали довольно долго, прежде чем поняли, что никакой погони за ними нет. Очевидно, утром первого января ментам лень бить ноги, наживать грыжу и жечь казенный бензин, гоняясь за двумя
