только не стоило доверять этого Бакланову, надо было аккуратно, исподволь, окольными путями разобраться в ситуации самой. А уж потом, когда все стало бы более или менее ясно, привлечь к этому делу Бакланова с его мгновенной реакцией и атлетической мускулатурой – пускай бы поразмялся…
'И что теперь? – думала она, трясясь в полупустом троллейбусе по вымершим улицам города. – А теперь все испорчено к чертям. Макарьев наверняка уже настороже. И вообще, если у Бакланова хватило ума представиться, прежде чем дать этому типу по морде, тот наверняка догадался, кто вывел на него этого погромщика. А это, между прочим, наводит на неприятные размышления. Как бы мне не застать у себя дома гостей… Ну нет, – подумала она, – это вряд ли.
Не мог Бакланов свалять такого дурака. Какой ему смысл представляться и сдавать тем самым и себя, и меня? Ведь наверняка дело у них не ограничилось одними разговорами. Конечно, если Макарьев понесет свою битую рожу в милицию, моего Бакланова вычислят в два счета, а вслед за ним и меня, но в милицию этот старый жулик не пойдет. А вот я, пожалуй, пойду, но только после того, как позвоню Макарьеву. Повод у меня есть: деловые интересы, новая партия товара и тому подобная чепуха. Здравствуйте, вы меня помните? Да, та самая… И – осторожненько, по чуть-чуть… Не пришлось бы только в постель к нему лезть.
Надо будет – полезешь, – жестко сказала она себе. – Правда, ты уже забыла, как это делается, но ради такого случая вспомнишь. А ради какого, собственно, случая? А ради того, чтобы вытащить Бакланова, если он жив, и после, когда все закончится, еще раз спокойно обо всем поговорить и, может быть, попытаться склеить разбитый кувшин. Ты ведь этого хочешь?' – спросила она себя. , Потом она вспомнила о Зойке и устыдилась собственных мыслей, от которых давно забытым теплом вдруг налился низ живота. Ишь, раздухарилась, старая вешалка, подумала она и заставила себя подумать о деле.
Думать о деле было тяжело – во-первых, не хватало информации, а во-вторых, она была всего- навсего женщиной, которой едва-едва удавалось тянуть на своих хрупких плечах бизнес – пусть маленький, смешной, но свой собственный. Она умела разговаривать с оптовиками и находить относительно безопасные проходы в минных полях меняющихся каждые полгода налоговых законодательств и правил торговли, малой кровью преодолевая нагромождения бюрократических рогаток, на которых полегло не одно поколение предпринимателей. Она могла договориться с мордатыми представителями «крыши» и в течение нескольких минут поставить на место зарвавшуюся девчонку-продавщицу, решившую, что все содержимое коммерческой палатки отдано ей в безраздельное владение и пристрастившуюся к мелкому воровству. Она была, наверное, неплохим предпринимателем, но кем она наверняка не являлась, так это частным детективом, и теперь, столкнувшись с бесследным исчезновением двоих близких ей людей, ощущала себя крайне неуютно. Она все-таки решила поутру первым делом обратиться в милицию. 'В конце концов, – подумала она, – очень может оказаться, что я все усложняю. Бакланов мог просто сдуру сломать этому Макарьеву какую-нибудь конечность и сесть в КПЗ, отсюда и опечатанная дверь.
Погоди, – сказала она себе, – все не так просто. А как же Зойка? И что делать с этим странным московским джипом? Этим-то что понадобилось от Бакланова? Возможно, он и в КПЗ, но перед тем, как туда сесть, он, похоже, успел сунуть палку в осиное гнездо и хорошенько ею пошуровать.
Как же быть?'
Так ничего и не решив, она добралась до дома, привяла душ, съела поздний ужин, наплевав на строгую диету, и легла спать. Сон долго не шел к ней, несмотря на усталость, глаза горели, словно в них насыпали по пригоршне горячего песка, но ни в какую не желали закрываться. Она лежала, глядя в потолок, на котором отражался косой четырехугольник света, отбрасываемого уличным фонарем, и вспоминала первый год своей жизни с Баклановым, – тот счастливый год, когда любовь еще была сильнее быта и горизонты казались безоблачными. Потом она обнаружила, что плачет, обозвала себя сопливой дурой, сердито вытерла слезы о подушку, перевернула подушку другой стороной, свернулась калачиком и крепко зажмурила глаза. Постепенно ее дыхание стало ровным, и она провалилась в тяжелый сон без сновидений.
Уже под утро ей ни с того ни с сего приснилась Варечка со снятыми колесами, сиротливо поднятым капотом, выпотрошенными внутренностями и варварски взломанными при помощи монтировки дверцами. Лобовое и заднее стекла тоже были сняты, черные ленты резиновых прокладок неряшливо болтались в оголенных оконных проемах, а по пыльной серебристо-серой крыше бродил, постукивая клювом, нахальный воробей с нехорошими, отливающими красным глазами.
Во сне Анна твердо знала, что этот воробей – кровососущий оборотень, коварный и подлый монстр, убивший ее Варечку, чтобы помешать ей в поисках Бакланова и Зойки. «Пошел вон, мерзавец! – закричала она на воробья. – Кыш!» Воробей в ответ утробно зарычал, издал оглушительное шипение и вдруг бросился на нее, разинув клюв и часто-часто лязгая неизвестно откуда появившимися стальными зубами.
Она проснулась, обливаясь холодным потом, не уверенная в том, что дело обошлось без истошного вопля. В комнате было совсем светло, прямо под окном шипел сжатым воздухом компрессор и дробно лязгал отбойный молоток. Там опять зачем-то ломали недавно проложенный асфальт.
Анна провела дрожащей рукой по влажному лбу, убирая испарину, и посмотрела на часы. Было уже начало девятого. Не вставая с постели, она сняла телефонную трубку и по памяти набрала номер домашнего телефона Макарьева. В трубке загудело, щелкнуло и послышался характерный мелодичный сигнал, означавший, что на том конце провода сработал автоматический определитель номера. Анна обругала себя набитой дурой, но отступать было поздно, и она стала ждать, считая гудки. В конце концов связь автоматически прервалась, и она повесила трубку, так и не поняв, не было Макарьева дома или он просто не захотел ей ответить.
«Позже позвоню из автомата», – решила она и отбросила одеяло. Через полчаса Анна Бакланова уже ехала на такси в райотдел милиции, чтобы узнать о судьбе своего бывшего мужа.
Глава 8
Борис Иванович загнал на место последний гвоздь и отложил в сторону тяжелый молоток с покрытой ярко-рыжей ржавчиной головкой и длинной, гладкой от частых прикосновений мозолистых ладоней березовой рукояткой.
Комбат огляделся и собрал с десяток разбросанных вокруг гвоздей. Гвозди были под стать молотку – длиннющие, толстые, квадратные в сечении, кованные вручную и тоже ржавые. Весь инструмент в хозяйстве тетки Марьяны был в той или иной степени тронут ржавчиной, поскольку хозяйка овдовела уже десять лет назад. Исключение составляла разве что щербатая ручная ножовка, которой тетка Марьяна кое- как пилила дрова, да небольшой колун, которым она же эти дрова колола.
– Как думаешь, Андрюха, – спросил Борис Иванович, окидывая критическим взором лежавшую перед ним на поросшей кучерявой травой земле подворья тщательно отреставрированную створку ворот, – будет эта хреновина фурычить или нет?
– А я почем знаю? – пропыхтел Подберезский, намертво затягивая взятым из багажника «тойоты» торцовым ключом ржавые болты, которыми крепилась массивная щеколда. – Я, Иваныч, по этому делу не специалист.
– Правильно, – проворчал Комбат, – когда сломать надо, специалистов хоть отбавляй. Ну, ты готов?
Давай берись.
Вдвоем они подняли и поставили вертикально на нижнее ребро тяжеленную створку. Створка выглядело странно: из-за того, что часть досок была заменена на новые, свежеоструганные, а часть осталась серой, потемневшей от времени и непогоды, ворота отдаленно напоминали зебру в представлении художника-кубиста.
Тетка Марьяна вышла на крыльцо и всплеснула руками.
– Ой, да что ж вы делаете-то? Бросьте вы ее, заразу неподъемную, я сейчас мужиков кликну…
– Ха, – сказал Борис Иванович.
– Хо, – поддержал его Подберезский и тихонечко добавил:
– Гляди, Иваныч, как бы штаны не лопнули.
