Есть какая-то иная сила, иные люди, а может быть, один человек, который смог провести вокруг пальца всех — и их авторитета, вора в законе, и ментов, и садиста Рафика Магомедова. Но кто же этот человек, которому все сходит с рук и который, возможно, сейчас пользуется их деньгами и живет припеваючи.
И тут Рафик сказал, вернее, даже обронил как бы обрывок своей мысли:
— А если во время операции под наркозом Резаный взболтнул, а?
— Резаный под наркозом?
— А если… Так он же в коме был. Кто его резал? — спросил Михара у Чекана.
— Надежный человек — Рычагов.
— Рычагов? Рычагов? Кто такой, почему не знаю?
— Да есть такой, в Клину, заведующий хирургическим отделением. Он многих из моих от смерти спас, дырки зашивает, будь здоров! Кости вправляет, он из меня пулю вытащил, было дело.
— Рычагов, Рычагов, доктор — не наш человек, — сказал Михара, ведь не по понятиям живет. Доктор — он и есть доктор, лепила — и есть лепила. А ты его…
— Что, — спросил Чекан (они разговаривали между собой, совершенно не обращая внимания на Рафика), — что я его?
— Ты его проверил?
Чекан покачал головой.
— Надобности не было, я же на него и не думал.
— А надо было бы думать.
— Так он же меня спас.
— Спас-то он спас. — промычал Михара, словно бы жуя жвачку. Затем плюнул себе под ноги. — Резаного в его больнице Рафик кончил?
— В его.
— Вот оно и получается. Доктором надо заняться.
— Когда я его привез к Рычагову, Резаный уже был не жилец. Может, он и выкарабкался бы еще, так этот урод не дал, добил Сашу, — Выкарабкался, говоришь? А может… — Михара задумался, отвернулся к стене и принялся смотреть на свою зловещую огромную тень.
Глаза Рафика Магомедова забегали, он чувствовал: приближается час расплаты и никакое чудо его уже спасти не может. Он уже жалел о том, что признался, что не брал общак. Если бы он стал водить за нос Михару, выторговывать себе какие-то уступки за то, что покажет, где спрятаны деньги, еще был бы шанс спастись или хотя бы отсрочить расплату. Но дело было сделано, и теперь он всецело находился в руках Чекана и Михары.
Михарский сплюнул под ноги и своим обычным вкрадчивым, почти ласковым голосом произнес:
— Кончать с ним надо. Проку от него теперь уж никакого.
Чекан потер руки:
— Давно уже пора, у меня руки чешутся прирезать эту скотину, суку! — глаза его сияли злобой, и он еле сдерживал себя, чтобы одним ударом не прикончить азербайджанца, лишь желание подольше помучить того заставляло его не торопиться.
— Лучше ребятам отдай, зачем самим мараться? — предложил Михара. — А мы посмотрим.
Он спокойно уселся на длинную спортивную скамью, стоявшую у стены, и вытащил папиросу. Постучал картонным мундштуком по ногтю, сдул высыпавшиеся крупинки табака и жадно затянулся, несколько раз переломив мундштук.
Чекан вышел за дверь, и теперь в помещение с низким потолком долетало лишь неразборчивое бурчание.
Рафик с ужасом вслушивался в эти звуки, пытаясь разобрать, какие же приказания отдает Чекан.
— Чего он?
— Слушай, может, чего и наслушаешь.
Но разобрать что-нибудь внятное, доносившееся сюда сквозь неплотно прикрытую толстую металлическую дверь он так и не смог. Михара с легкой улыбкой смотрел на Рафика — так, будто бы перед ним находится клоун в шутовской одежде, а не убийца, который лишил жизни его друзей. Песенка азербайджанца была спета, и не нужно никаких слов. Последняя роль сыграна, теперь оставалось лишь сорвать аплодисменты.
Чекан молча зашел и, придержав полы пальто, сел рядом с Михарой.
— Тут место, конечно, хорошее, — огляделся Чекан, — вот поэтому и пачкаться здесь неохота. Давай на природу, в лесу его.., и кончим.
Михара пожал плечами:
— В общем, тебе решать, Чекан. Как скажешь, так и будет. А потом позвонишь своему менту, пусть забирает тело.
Они говорили в присутствии Рафика так, словно бы тот уже день как был мертв и уже ничего не мог ни слышать, ни видеть и реагировать на происходящее. Он сидел уронив голову, привязанный к стулу.
— Смотри-ка, живой! А я уж думал, он от страха помер, — воскликнул Михара и приложил указательный палец к губам.
В наступившей тишине слышался странный писк, словно кто-то наступил мыши на хвост. Затем раздался громкий всхлип, и Рафик поднял голову. За те несколько минут, пока он сидел, спрятав лицо, азербайджанец изменялся до неузнаваемости. Из волевого его лицо сделалось по-детски плаксивым, рот скривился в жалобной гримасе. Рафик плакал, слезы ручьями текли из глаз, он вздрагивал всем телом.
И тут у него прорезался голос:
— Не надо! Не надо, жить оставьте!
— Раньше надо было думать, — спокойно сказал Михара, в его голосе не чувствовалось ни ненависти, ни жалости, ни презрения. — А когда ты Резаного на больничной койке кончал, тебе в голову не пришло, что жизнь чего-то стоит?
Рафик не ответил, лишь громче заплакал:
— У-у-у…
Чекан сплюнул под ноги.
— Вот паскуда, даже умереть толком не умеет!
— Этому, брат, не учат.
— Многих перед концом видел, но этот — падаль.
— Не говори так, Чекан, кто знает, какая смерть нас ждет? Жить — дело не хитрое, а вот умереть красиво дано не каждому.
Чекан не выдержал, громко крикнул:
— Борис! — в помещение сразу же зашли трое. — Заткни ему рот, мешок на голову — ив машину.
Рафик дергался, но что он мог сделать один, связанный, против троих? Те даже не испачкались кровью, заткнули ему рот скомканной тряпкой, надели на голову мешок и, повалив на пол, отцепили его от стула, поволокли к двери.
— Смотри, Михара, он в штаны наделал.
— Вижу, — Михарский брезгливо обошел влажное пятно на бетонном полу и бросил в него окурок. Тот зашипел и погас.
— Мразь.
Машину подогнали к самому выходу из бомбоубежища, открыли багажник. И даже если бы кто-то случайно увидел происходящее, то наверняка подумал бы, что грузят какой-то тюк с чем-нибудь несъедобным, возможно, с грязным тряпьем, которое предстоит везти в прачечную. Рафика вкинули в багажник и тут же опустили крышку.
Две машины тут же выехали со двора. Город кончился быстро, Балашиха все-таки не Москва. Чекан, вопреки своей привычке, сидел на переднем сиденье, он словно бы чувствовал присутствие Рафика в багажнике, и природная брезгливость заставляла держаться его подальше. Он выбирал место казни.
