Завывали порывы начинающейся песчаной бури. Пальмы согнулись под ветром.
...Принц медленно открыл глаза и вернулся в свой мир. Свежее дыхание леса пахнуло ароматом тропических цветов. Джина вынул из сумки пергаментный свиток, развернул его и стал вглядываться в труднопонятные письмена, переводя их на санскрит. Эти рукописи по случаю были приобретены его отцом на рынке в Вавилоне. Продавец убеждал, что им двадцать пять веков. Свиток долго лежал в библиотеке отца Джины, затерявшись среди громадного скопища книг всех времен и народов. Этот царь из Шакьев постоянно пополнял свое собрание, но читать не успевал, не хотел и не желал, а лишь копил и копил, надеясь все писаные премудрости свалить на сынишку. И валил. Джину, как будущего победителя, снабдили образованием в той мере, в какой пытались сделать его богом на земле. Он знал двенадцать наречий цивилизации своего времени и несколько умерших языков, включая их транскрипцию и идеограммы.
Джина знал наизусть Зенд-Авесту[3]. Откровения Изиды и Осириса он прочитал в древнеегипетских иероглифах. Однако странный Вавилонский свиток поддавался ему с трудом. Но принц внутренне ощущал, что это не просто каракули неизвестного компилятора.
«Единое всего есть лишь в двух мерах. Все остальное — вне».
Джина задумался над переведенным текстом. Единое — в двух мерах. Интересно, что же автор имел в виду? Похоже, двухмерный мир. Мир двухмерен?.. Любопытное умозаключение. «...Все остальное — вне». Что «остальное»? И где это «вне»? Он стал переводить дальше, шевеля губами. «Священна цифра два, рождающая разность, в дальнейшем повторяясь, сама в себя входя». Принц вскочил с циновки и прошелся под деревом. Немного похоже на Гермеса, но только в стилистике. Подобного в рассуждениях у него Джина не встречал, хоть и прочел сорок две его книги. Гермес Трисмегист[4] был тщательно изучен юношей, рожденным, как ему твердили с детства, быть подобным богу. Он и старался. Нет, это не Гермес. Тем более, что у него везде священна, если уж так говорить, цифра три. Как, впрочем, и у всех таких же самоуглубленных. У Рамы, у Кришны, у Моисея... А вот два?! Подобное принц читал впервые. Это был абсолютно революционный подход к восприятию духовной реальности. Священная тройная ритмика давно уже начала заморачивать его весьма просвещенную голову вместе с болтливыми жрецами-брахманами. Брахман[5] — есть Атман[6]. Прямо чудо. Но слишком просто. Наблюдающий есть наблюдаемое. Субъект есть объект. Ну и ну! Для субъекта это можно допустить, а вот как на это рассуждение посмотрит объект? Особенно если он — субъект?..
Джина снова взял свиток и сосредоточенно вгляделся в него. Древесная улитка упала с дерева прямо на рукопись и неторопливо поползла по листу, неожиданно начав размазывать текст. Принц взял ее двумя пальцами, поднес к лицу и прочел ей прямо в глаза: «Единое всего есть лишь в двух мерах!» Прислушался, подул на нее, погладил по спинке и выкинул в кусты: «Все остальное — вне...»
Он стал читать снова: «Священна цифра два, рождающая разность, в дальнейшем повторяясь, сама в себя входя». Далекий смысл, несущийся сквозь двадцать пять веков, начал доходить до него. «Всмотревшись в продолжение Единого во многом, лишь Двойственность найдешь, а далее — повтор». Цепкий ум принца, тем более свободно владеющий герменевтикой[7], улавливал в тексте невиданный ранее смысл, отказать которому в присутствии было нельзя никак. Мало того, он начал осознавать действительность категорий, выражаемых неведомым автором.
«Все постижимое под солнцем расположено от меры „ничего“ до меры „все“. И обе меры бесконечны. Но третьей не дано. Лишь два конца имеет нить, связавшая все бусы бытия. Лишь два».
Принц задумчиво поводил сухой веткой по коврику. Все в мире есть подобие его основы. Подобие Брахмана. Двухмерного Брахмана? Ну, а Атман? Быть может, там, где все остальное — вне? Так где же это «вне»? Вне двух возможных мер. И значит, это «вне» — никем не постижимо? Джина замер: мысль явно скользила поблизости, но оформляться не спешила. Все сущее — и человек, конечно, — зажато между этих двух безначальных и бесконечных противоположностей. И кажущаяся свобода — лишь иллюзия. И сущность человеческая зажата, как мышь в щипцах, которая столь бы долго не дергалась, свободу обретет, лишь вырвавшись на волю из цепких лап того, неведомо чего.
Далее Джина вполне уже осознавал мысли неизвестного творца:
«И тело, и проявления души пребывают в этом мире, двухмерном мире. А то, что душа являет, служа посредником и представителем, находится вовне. Вовне всего того, что можно вообразить. Но то, что представляется душой, которая и движет всем, чем может, — оно и есть основа и зерно всего разумного и вообще живого. И меры никакой не признает».
Джина снова поднялся с коврика и обошел вокруг дерева. Медитация его была нарушена неожиданной переменой в восприятии сущего. Солнце уже встало из-за гор, залив огненной волной все вокруг. Принц принял позу лотоса и замер в таком положении, впитывая энергию неведомого Брахмана и воспринимая его эманации. Он закрыл глаза, остановил движение мысли, и мир исчез. Из небытия, из возникшей светящейся точки в глубине сознания раскрылось, как цветок, и, внезапно заполнив все вокруг, выросло видение новой реальности.
...Принц стоял перед каменным Сфинксом. Черный бык с головой человека, прижав короткие крылья и крепко расставив львиные лапы, смотрел на Джину с высоты постамента. Кругом до горизонта простерлись барханы пустыни: лишь вокруг каменного изваяния росли пальмы и блестел колодец оазиса. Джина, слегка утопая в песке, двинулся вперед, навстречу пустынной обители. Под каменной статуей на карнизе постамента большим иероглифом была вырезана идеограмма. Этот знак показался Принцу странным образом знакомым, но прочесть он не смог. На ступенях, ведущих наверх, к Сфинксу, сидели большие серые птицы, прятавшиеся в тени. Казалось, они замотаны в серые тряпки.
Одна из птиц, расправив с натугой свои перепончатые крылья, низко поплыла над землей. Ее красные глаза горели плотоядным огнем, а длинный, как у гигантского аиста, клюв оказался полон зубов. Джина слышал про такие существа, но своими глазами видел их впервые. Птица внезапно изменила направление полета и, раскрыв зубастый клюв, тяжело завалилась набок и спикировала на Джину, явно усматривая в нем продолжение своей жизни.
Неожиданно для себя принц поднял руки, в которых оказался мощной конструкции лук, натянул тетиву — и короткая стрела с широким двойным лезвием на конце вонзилась птеродактилю прямо в горло. Тот хрипло закричал, упал на песок в нескольких шагах от Джины и стал биться, лязгая зубами и не сводя с принца горящих глаз. На шее у ящера блестели золотая цепь и пластина с иероглифом. Джина подошел ближе и вгляделся в изображение. Совсем непонятная закорючка! Но что-то напоминает.
Смысловой перевод знака вспыхнул в голове неожиданно: «ТОТ, КОГО ПРИЗВАЛ СВЯЩЕННЫЙ СТРАЖ». Джина вдруг понял, что знал это давным-давно, уже много лет. Так он был не Джина! Чувство двойственного состояния молнией пронзило принца, и он замер на месте, пораженный ясностью и простотой своей мысли. Затем оглядел свое краснокожее мускулистое тело. Усилием воли он стряхнул остатки странного оцепенения, которое усыпило его бдительность и сверхчувствительность. Он понял, что это все правда, правда — а он не верил. Им овладело наваждение — а он так гордился силой своего духа. Гордился и не заметил, как почти оказался в западне. Что ему мерещилось? Какие-то горы с диковинными лесами, полными зверей, рек и озер. И это божественное спокойствие, которое лишь только снится, да и то в преддверии проблем. Но его боги остались с ним и не покидали его, вернув разум и чувство реальности.
Птеродактиль неожиданно заскулил по-собачьи и, гребя крыльями по песку, снова лязгнул зубами, но уже не так, как несколько мгновений назад. Глаза его, как угли, пылали, источая ненависть и злобу. Принц-воин подошел ближе и коротким, резким ударом меча отсек голову серой твари — ее черная кровь залила песок. Ветер дул все сильнее и дюны шевелились, как морские волны. Гигантская статуя на постаменте маячила темной громадой в свете солнца, почти совсем исчезнувшего из виду. Принц-воин двинулся вперед, утопая в песке и прищурив глаза. Сфинкс надвигался и начинал давить величием. Серые птицы — птеродактили жили здесь специально для кровавых жертвоприношений, проводимых каждый лунный месяц. Кругом было все завалено отполированными человеческими черепами от гекатомб далекого мира, ушедшего волею богов под воды океана. Птеродактили сторожили монумент, как крылатые псы, и принц-воин знал об этом из священного писания, которое его направляло. Псы завыли голосами, невыносимыми для непосвященных, и привстали, толкая друг друга, расправляя свои перепончатые
