ответственность на себя. Ближайший мой начальник, боцман, ни о чем не просил, он только матерился и требовал с меня то, что должен был делать Завьялов. Отчего-то он решил, что я — протеже старпома, с которым у него были свои, неизвестные мне счеты.
Мне не хватало терпения и знаний все сделать как надо: нагреть плиту до нужной температуры, разморозить продукт вовремя. Но я же не виновата, что меня этому не учили! Однако никто не принимал в расчет ни мою неопытность, ни мою молодость, ни подчиненное на камбузе положение.
С меня спрашивали как со штатного кока. Я свалилась во взрослую жизнь, как будто упала в полынью.
«Ну, что ж. Выгонят, и пусть», — думала я. Но выгонять меня было некуда. Если только выкинуть за борт. В довершение моих бед на море начался шторм — теперь я поняла, что такое ад. Судно тотчас превратилось в угрюмую крепость-тюрьму. Все иллюминаторы глухо задраили, мебель в каютах укрепили в штормовом положении, прикрепив скобами и винтами к полу и стенам. На камбузе в десять раз труднее и дольше стало вынимать и убирать посуду, размещенную в специально укрепленных отделениях. Это притом что при каждом шаге ноги расползались в разные стороны, и меня бросало от стенки к стенке. Каждый выход на палубу становился для меня подвигом. Я со страхом цеплялась за канаты леерных ограждений; за скобы, зажмуривая глаза от накатывавших на меня волн. Но и оставаться внутри я не могла. Качка выворачивала мои внутренности, и только шквал воды и яростного ветра на миг давал желанное облегчение. Особенно тяжело мне приходилось по утрам. Сдерживая тошноту, я с трудом выбиралась со своего верхнего яруса, переваливаясь за ограждающий койку бортик, и бежала в гальюн. Потом я приспособилась травить за борт. На время я даже перестала курить.
Моя соседка Маша, спавшая на нижней койке, сочувствовала мне. Она работала сестричкой в медблоке, ходила в море много лет, и качка была ей нипочем. Но Маша будто сторонилась меня. От меня вечно пахло то сырой рыбой, то мясом, то помоями. Я не всегда успевала принять душ, так как к вечеру валилась с ног от усталости. Общались мы с ней мало. Все время, свободное от дежурства в медблоке, она проводила с каким-то мотористом, которого я толком и не знала. Я же почти не имела свободного времени. И каждый новый день я шла на камбуз как на казнь.
Качка продолжалась несколько дней, мои блюда стали совершенно несъедобны. На завтрак матросы хмуро посмотрели на комок теста, лежащий в их мисках. Некоторые демонстративно отставили миски с непонятной лепешкой в сторону и встали из-за стола. Другие, давясь, съели мое варево и молча вышли из столовой. Никто не улыбнулся мне, не хлопнул ободряюще по руке, даже, на худой конец, по мягкому месту. Никто не видел во мне девушку.
Вот они, жесткие законы взрослого мира. Прежде всего эти мужчины ждали от меня примерного выполнения моих обязанностей. Я была растерянна и одинока.
Едва дождавшись окончания трапезы, я выбежала из матросской столовой на палубу и пристроилась на юте, на корме судна. Скрытая лебедками, оснасткой и трубой вентилятора, я была невидима для всех. Море еще чуть-чуть штормило, но волны уже, подчиняясь неведомому закону, разбегались за кормой двумя дорожками. Серая пелена неба едва заметно расползалась, открывая голубые прорехи.
Стихающий ветер приятно освежал лицо. Я прикоснулась щекой к мокрой прохладной поверхности кнехта — чугунной тумбы с намотанным на нее тросом — и прикрыла глаза. Нет, так я больше не могу.
Лучше головой в воду. Очередной приступ рвоты заставил меня перевеситься через фальшборт.
— Ты почему из камбуза оторвалась? — взъярился невесть откуда взявшийся боцман.
— Не могу, — оттирая рукой слюну с губ, отозвалась я.
— Сможешь. Шагом марш на камбуз!
— Отвали, черт, — в бессилии прошипела я, чувствуя, что новый ком тошноты подкатывает к горлу.
Мне казалось, что я произнесла эти слова про себя. Но боцман услышал их.
Неожиданно крепкая пощечина больно обожгла мою щеку. Будто без наркоза у меня вырвали зуб.
Я схватилась за щеку. Тошнота в тот же миг отступила. Я была почти благодарна боцману за удар.
— Я тебе покажу «отвали». На берегу свои штучки можешь выкидывать, мать твою. Здесь тебе такие номера не пройдут.
Боцман схватил меня за руку и поволок за собой, в сторону камбуза. Редкие матросы, свободные от вахты, насмешливо смотрели вслед. Представляю картинку: строгий отец тащит с прогулки провинившуюся дочь. Мысль об отце обернулась запоздалым раздражением на Китовани. Если бы не он, я бы никогда не оказалась в Сухуми и на этой чертовой шаланде.
В углу разделочной уже сосредоточенно чистил картошку мой шеф. Теперь он обращался со мной мягче, увидев, что я не закладываю его начальству и покорно тяну воз его обязанностей. Нередко он сам брался за подсобную работу, особенно когда ненадолго протрезвлялся. Завьялов не поднял головы и старался не дышать перегаром в сторону вошедшего боцмана: видно, ему тоже недавно досталось. Но удушливый запах перегара уже смешался с подгоревшим жиром, вновь вызывая во мне приступ тошноты. Я едва успела наклониться над помойным ведром в углу.
Ощутив временное облегчение, я отправилась к котлам. Вода в них уже закипала. Пора было закладывать продукты. Боцман все еще торчал на камбузе, но скоро отвалил.
Завьялов достал из шкафчика поллитровку и плеснул водки в две кружки, мне и себе.
— На, выпей, полегчает. Ты не бери в голову.
Боцман мне тоже задницу начистил.
Я взяла кружку, поднесла ко рту. А моя клятва Островскому? Э, время ли вспоминать такие пустяки. Тем более, что вслух я ничего никому не обещала. В груди в приятном предвкушении потеплело. Я ощутила кайф, будто обжигающая влага уже разлилась по моим жилам. Даже Завьялов показался мне сейчас милым, своим парнем. Я наклонилась к руке, удерживающей кружку с водкой, и с силой укусила ее. На большом пальце выступила кровь.
Кружка вывернулась из пальцев, и водка пролилась на пол. Завьялов смотрел на меня выпучив глаза.
— Ну, зря добро пропало. Ты, Галька, сумасшедшая. Не хочешь — не пей. Я тебе последнее, можно сказать, отдал. Все, баста. Мои запасы кончаются. А до ближайшего порта еще пехать и пехать.
Я замотала руку носовым платком и продолжила заниматься обедом.
Суп команда съела без обычных язвительных замечаний. Одну реплику я посчитала чуть ли не похвалой:
— Это пойло уже можно свиньям давать, не отравятся. Явный прогресс у нашей Гальки.
Кто-то натужно хохотнул.
Думаю, я никогда не забуду первые недели своего плавания на сухогрузе. Все дни слились для меня в один нескончаемый длинный день. Работа в пекле камбуза, недолгое забытье в душном кубрике. И крысы, пробегающие по трубопроводам над моей койкой. И град насмешек за спиной и в лицо. Каким простым делом мне теперь казалась учеба в техникуме: почитать книжку, валяясь на диване, состеклить чертеж, оформить лабораторки. Я бы все отдала, чтобы вернуться к тому, что потеряла по своей глупости.
И даже свадьба с Юркой Неждановым отсюда, с простора южных морей, не казалась мне устрашающим событием. Какая муха меня укусила? Чего я испугалась? Впервые после своего побега я почувствовала огромную вину перед ним. В какое положение я его поставила! А ведь он любит.., любил меня. Конечно, можно считать, что я наказана. Так трудно, как на этом судне, мне никогда не было и, наверное, уже не будет. Но я должна вынести это суровое испытание, Я вернусь через полгода и все наверстаю.
Наступил адмиральский час — время матросского послеобеденного отдыха и законная передышка для меня. Я опять сидела на своем любимом месте, за лебедкой, на юте — грязная посуда подождет! Шторм
