И показал культработнику нераспечатанную бутылку спирта. На этот раз порочная наследственность проявила себя более определенно. Суетливая рука потянулась к бабочке, он сглотнул предательскую слюну.
– Это, позвольте узнать, по какому же поводу?
Калаянов подтолкнул в спину любопытного Ольховского:
– Вы капайте, канайте, Ян Салич. Пойте себе на здоровье, пляшите, рассказывайте про свое преступное прошлое. Бутылка на троих не делится. Привыкли грабить мирное население!
И когда Ян Салич удалился, повернул к Сереже Любимову ехидное лицо с ехидным вопросом:
– Тебе – повод или спирт?
– Но я… я же ответственный за весь цикл.
– Боже милостивый!
Зяма вырвал зубами пробку, крикнув вновь объявившемуся Ольховскому:
– Борман, капайте отседова, коричневая чума! Не липните к чужому фарту!
– Боже милостивый! – повторил он отрепетированный жест и возглас. – Ты, Сергей, помешан на искусстве. Я ведь тоже имел непосредственное отношение. Однажды на Привозе в Одессе стебанул у фраера лопатник. Держи кружку. Так что ты думаешь? Он бегал и кричал: «Ах, там было два билета в оперу!»
– Вы ему вернули? – едва отдышавшись после спирта, с участием спросил Любимов.
– Еще чего?! Из голого прынцыпа. Взял лярву с панели, пошел сам глянуть. Кошмар! Оргия! Мало того, меня еще и повязали в антракте.
…За дверью внятно прозвучал голос отца Кирилла:
– Венчается раб Божий Вадим с рабой Божией…
– Что это?! – испуганно подпрыгнул Убей-Папу и вознамерился толкнуть дверь ногой. Калаянов кошачьим хватом поймал его штанину, покачал головой. Во взгляде погасло гарцующее кокетство. Он – прямой, как штык, с опасным блеском:
– Ты без примочек не можешь, Сережа?! Опера там. Глухой, что ли?!
– Опера, – поморщился в раздумье Убей-Папу, икнул, снова попытался взбрыкнуть: – Оперу не планировали! Подлог!
– Сюрприз, дура стрелючая! Чо уши навострил? Держи кружку. Эх, Серега, чудесной ты души человек! Вот намылимся отседова, махнем в Одессу…
– Опера Божественная! – рванулся к двери Убей-Папу. – С меня соцреализм требуют!
– Не мычи! – рассердился едва не уронивший бутылку Зяма. – Приходи вечером в сушилку, там этого реализма до блевотины насмотришься. Понравится, самого приобщат.
Убей– Папу выругался, выпил спирта и через плечо Зямы уставился на двери тоскливым взглядом обманутого революционера.
– Скажите честно, Зяма. Только – честно! Даю вам слово, что никто и никогда…
– Понял тебя, горемыка комсомольская. Ничо там плохого не происходит. Пей и ложись на мой гнидник отдыхать. Не повезло тебе, Серега: если б тебя в трезвом виде зачали, приличный карманник мог получиться. Глянь – пальцы какие ловкие, а мозги… больше как на члена партии не тянут. Интеллекту маловато…
– Ну, так что ж там все-таки происходит? – стонал едва ворочая языком Убей-Папу.
– Спи, зануда. Пусть тебе вождь приснится. В гробу и в белых тапочках. Согласен? Представляешь: лежите вы с ним в одном гробике на красном бархате. Никита Сергеевич гробик качает, как люльку: «Баю- баюшки, баю…»
Любимов взял да и уснул по-настоящему, пуская носом пузыри.
…Зяма не лгал: за дверью действительно все было хорошо. Вадим видел, как ее рука легла в его руку, но не почувствовал прикосновения. Лишь когда отец Кирилл скрепил их рукопожатие твердой ладонью, он ощутил приятное тепло, чуть приподнял и понес ее руку по кругу, в середине которого находилась одетая в красный кумач трибуна, а на ней лежал большой медный крест и выигранное перед самой свадьбой в очко Евангелие.
Бандеровцы тихо пели, глядя умиленными глазами на скользящую пару:
Союзом любви апостолы твоя связывай, Христе.
И нас, Твоих верных рабов, к Себе тем крепко привязав.
Творити заповеди Твоя и друг друга любити нелицемерно сотвори.
Молитвами Богородицы, един Человеколюбиче…
Свидетели и приглашенные сурово – жалостливы от неумения держаться в столь необычной обстановке, напоминают родственников, присутствующих на казни уважаемого человека, за которого еще предстоит отомстить.
Отец Кирилл произнес:
– Отныне – вы муж и жена!
Суровость на лицах, однако, сохранилась нетронуто-спокойной, словно была пожалована им до гробовой доски. Они подошли с ней к длинному столу для торжественных заседаний, где на старых газетах лежали куски рыбы, хлеба, вяленой оленины, миска с холодцом, банка красной икры, залитая сверху подсолнечным маслом. Алюминиевые кружки были до половины заполнены разбавленным спиртом, но в четырех стаканах пенилось настоящее шампанское. Их подняли жених с невестой, посаженый отец и рябая кассирша Клава, поминутно одергивавшая на широких бедрах крепдешиновое платье а блеклых незабудках.
– За здоровье молодых! – произнес глухим голосом Ираклий. – Пусть ваш союз будет таким же надежным, крепкий, как наша любовь к свободе!
И опять суровость осталась при них строгим щитом онемевших чувств. Головы запрокинулись почти едино, выдох, согретый обжигающим дыханием спирта, тоже был общий.
– Вино горьковато, – натянуто улыбнулся Ольховский.
– Зажрался Борман! – тут же осадил его не оценивший намека Озорник. – Дай мне свою долю!
Ведров покрутил пальцем у виска, Гнатюк поддержал Яна Салича:
– Действительно, горчит…
– Горько! – завопил прозревший Озорник.
– Горько! – пискнула кассирша Клава, стреляя по сторонам глазами. – Очень! Очень горько!
Наталья чуть запрокинула голову, приняла долгий поцелуй жениха.
– Во дает! – восхищенно, но не громко позавидовал Барончик. – Так только мариманы могут.
– Селиван, налей! – приказал порозовевший Дьяк. – Сказать должен вам: примите низкий поклон за оказанную честь…
Дьяк поклонился грациозно, но сдержанно.
– Этого Никанор никогда не забудет. До конца отведенных мне дней помнить буду и благодарить. Пусть в царствии вашем семейном правит любовь с согласием. Пусть все будет поделено поровну: и счастье, и горе…
Он не кончил: в дверь осторожно постучали. Наташа сдернула фату с головы, а Фунт почти механическим движением сунул руку за голенище, сапога.
– Товарищи так не просятся, – усмехнулся довольный общим испугом Ольховский, отхлебнув из кружки глоток спирта.
– Входи, чо царапаешься! – потребовал сердитый Дьяк.
Дверь отворилась. На пороге с букетом настоящих гвоздик стоял Никандра Лысый.
– Как насчет незваных гостей? Извиняйте за опоздание!
– О чем ты говоришь, Никандра?!
Лысый обнялся с женихом и протянул цветы невесте. Она осторожно поцеловала Никандру в щеку.
– Вы – наш добрый гений!
– Оставьте меня в рядовых друзьях. Тем окажете
– Будешь говорить, Никандра? – спросил Дьяк. – Меня ты перебил по-хулигански.
– Извини, Евстафьич. Говорить не буду, но за счастье молодых непременно выпью. Кто со мной?
