Когда спичка гасла, раздавалось жадное чавканье или писк лишившихся своей законной пайки лагерных крыс…
– Спать! – приказал зэк, натягивая на голову суконное одеяло, а еще через секунду, не утерпев, произнес: – Пусть в этой стране живут те, кто согласен ползать по помойкам!
Произнес так, будто стоял на палубе иностранного судна, пересекающего нейтральные воды Тихого океана.
Сейчас он чувствовал себя христианином на исходе Великого поста, для которого перенесенные телесные страдания открылись радостным праздником души. Хотя он и знал – это черная благодать, озаренная светом черной свечи. Через нее придется пройти, не закрывая глаз, с холодным осознанием – ты совершаешь грех, Рядом с тобой будет стоять тот цветной сатаненок. Он отведет или направит нож.
…С утра Упоров отправил Фунта разведать, как кантуется Селитер, а сам пошел со старшиной Челидзе выбирать место под установку двух опор для линии электропередачи. Старшина был поразительно разговорчив и всю дорогу до места рассказывал бригадиру о том, как кончали побег на Пванихе, при его личном участии.
…Беглецов выгнали из леса в низкорослый ерник, где их начали рвать собаки. Кричали люди, рычали псы, натыкаясь на ножи заключенных. Хрустел ерник, и нестерпимо грело солнце.
– Они дуреют от крови, – жестикулировал темпераментный Челидзе. – Им нужна только глотка, тогда клиент может быть спокоен за свое будущее…
Вадим видел трупы беглецов в кузове машины с открытыми бортами, проезжающей мимо рабочей зоны…
У них на самом деле были порваны глотки. Страшная работа. Собак везли в другой машине, две из них были аккуратно перевязаны бинтами, остальные сидели чуть поодаль от раненых с сосредоточенными мордами воспитанных героев.
– Таким собакам нет цены!
У зэков цена была – жизнь. Они ею расплатились за три дня звериной свободы. Вадим слушает старшину вполуха из вежливости, чтобы не вызвать в себе плохих чувств. Ему нынче своих забот хватает и шансов выжить чуть больше, чем в побеге.
– Говорят – с ними было «рыжье»…
Голос Челидзе доверительно снижается, а затем огорченно взлетает:
– Спулить успели. Больше пуда!
Зэк знает – побег был пустой, без примазки. Обычный жест отчаянья засадивших в карты «фуфло» фраеров. Жест дорого стоил. Судьба. С ней надлежит обращаться ласково, чтобы ей самой не хотелось прерывать отношения.
Беглецы простили себе слишком много: глупый риск и прочее, потому она им ничего не простила. Несовместимость с миром начинается, конечно, много раньше, по сути дела, с первого вздоха новорожденного, а разрешается в самый подходящий для него момент. Малодушие и лукавство всеми силами пытаются перекомпостировать билет на следующий поезд, не замечая – свой-то уже тронулся. Судьбодержатель ждет его на последней остановке, где вы будете точно в назначенный срок. Не пытайтесь хитрить: смерть не прозеваешь…
…Продолжая размахивать руками, Челидзе показывал, как солдаты штыком разжимали зубы московского сапожника по кличке Калоша. Он замкнул их на глотке знаменитой овчарки Чары. Так и умер, безнадежно самолюбивый человек…
– Она перенесла девять операций. На ее счету были тридцать особо опасных преступников. Понимаешь – тридцать! И на тебе – какая-то Калоша!
– Мы пришли, да? – спросил Упоров, зная – грузин может говорить бесконечно долго.
– Пришли!
Челидзе догадался – его не желает слушать зэк.
Остальную работу он закончил быстро и в полном молчании.
Вадим зачерпнул из лужи воды, ополоснул лицо, чувствуя, что ему хочется затянуть время до встречи, а может, и отложить ее. Затем он увидел Фунта, шагающего к нему навстречу. Все обещало свершиться, как и намечалось, а сомнения… без них не обойдешься, они оставят тебя, когда ты поглядишь ему в глаза.
Подошедший фунт сказал:
– Он играл полную ночь.
– Все, что ты сумел узнать?
Граматчиков сунул руку за голенище и протянул нож со словами:
– Селигера не угадаешь. Побереги себя.
Упоров поморщился: хорошие слова излагали дрянную мысль.
– Где он?
– С ним недолго сломать рога…
– Перестань меня пугать. Дело решенное.
– Иди в кочегарку. За дровяником. Он бьет с чертовой руки вот так.
Евлампий взял нож в левую руку, будто невзначай, уронил кепку и резко, с подныром, поднес нож к животу Упорова.
– Потом – похороны за казенный счет. Я буду стоять у окна.
– Не торопись ввязываться. Даже если он начнет махать приправой, не спеши. Разговор того стоит.
Граматчиков кивнул и отправился обходным путем к кочегарке. Их не должны были видеть вместе.
Фунт оказался прав: Селитер сделал все, как он и предполагал, и Упоров подумал о нем с благодарностью, пряча за голенище сапога вырванный из рук вора нож. После чего Вадим подошел к нему вплотную и, закрыв лицо ладонью, слегка стукнул затылком о кирпичную стену.
– Сядь, мерзавец!
Селитер послушно опустился на поленницу лиственничных дров и спросил без острого интереса, с тухнущей злобой:
– Кто меня впрудил? Только не темни…
Вадим думал – вор упрется, и был несколько удивлен таким началом разговора. Он подумал, прежде чем ответить:
– Тот уже отбросил нож.
– А сам ты не боишься, Фартовый?
– У меня нет выхода, Роберт. У тебя тоже.
Последовала минута взаимного напряжения. Упоров пожалел, что не обшмонал вора. Селитер посопел, подумал, прижав указательный палец к губам, неожиданно сделал сознательный ход к примирению.
– Годится…
Измученное бессонной ночью, мятое лицо вора как бы выглядывало из своего несчастья, окруженное ореолом вечной скорби. Он понимал, что не может убить наглого свидетеля: желание не совпадало с возможностями.
Оно водило по кругу злость, как слепой водит слепого, и в конце концов сдалось:
– Условие одно – ты все забудешь.
– Не в моих интересах делать тебе плохо.
– Уже сделал.
– Так получилось. Извини, – Вадим следил за его подвижными руками и не отвлекся, даже когда у окна промелькнула чья-то тень.
– Хочешь знать – на чем меня изловили?
– Не хочу грузить лишнее…
Роберт Селинский закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Ничего не получилось, он почти крикнул:
– Ладно, не понтуйся! Мы же повязаны. И потом… мне надо кому-то это сказать… На Еловом
