– Как сказать – «воруешь»? – человек вздохнул. – Освобожусь, погуляю. Лепень возьму, бока иногда, селедку. По сельской местности работал, где такой, как в городе, бдительности у сторожей нету. Увлечешься, глядь – решетка перед глазами. Баловник я. Малопрактичный. Вот вы… другое дело! У вас – брульянты, металл благородный…
– Какие нынче брильянты?! На весь магазин два камешка найдешь, тому и радуешься. Еду, а душа болит…
– Раскололся кто?!
– Не, мы этих дел не понимаем. Подельник мой, Егорка Лыков, знаешь, наверное, – Ливерпуль кличка. Был просто Ливер, Зяма – одесский шпанюк, «пуль» приставил: прижилось. Егор человек серьезный. Вор, но домашний: с собственным домом и семьей. Не совсем, значит, вор. Блатовать не больно любит. Оно ему нужно? И как нет кстати: получает с материка малявку.
– Воровской базар?
– Кабы так! Сын его, единственный наследник – уже втыкал немного, сам себя прокормить мог. Вдруг – на тебе: в комсомол вступил!
– Иди ты! Може, для отмазки?
– Чо там, «для отмазки»! Курванулся мальчишка на полный серьез. Вожаком в ихней банде стал.
– Ну и чо? Подумаешь! Я вон парторга знал. Кошельки таскал за милую душу. Мы с ним один люкон гоняли: базар – вокзал. Всегда при селедочке и рожа под член застругана, как у настоящего парторга. Он меня потомака, правда, сдал. Но это уж у них в крови, обижаться нечего…
Машину опять затрясло на кочках.
– Слышь, Ерофеич, давай проявим милосердие: посадим фраера в уголок. Чо ему мордой пол колотить?
– Жалко пол, что ли? Ну, давай.
Зэки подхватили Упорова под руки, усадили на железную лавку в угол.
– Ха! Фраер-то никак из серьезных. Дьяка приятель.
– Фартовый? Не избежал, выходит, влияния…
– Ты удобнее усаживайся, парень. Дай-кось я тебе морду вытру. Так что с тем комсюком, Ерофеич?
– Ничего. Ходит себе по собраниям. Брюки дудочкой носит. Еще грозится Егора в родной дом не пустить. Отец горбом наживал…
– Воспитал агрессора!
– Ливерпульчик какие сутки тоскует. Сидит на нарах, шпилит в стос с Гомером. Рубашку играет заграничную и часы с запрещенной музыкой. Как это… щас вспомню. А! «Боже, Царя храни!»
– Куда везут, мужики? – спросил несколько успокоенный их мирной беседой Упоров.
– Во бьют суки! Сознание из человека вытряхнули? Куда ж всю жизнь подследственных возят? В тюрьму. Фунт, говорят, беса погнал. Верно али брешут?
– Он в порядке.
– Злобствуют люди, а зачем, сами не знают. Ну, не дострелили по недосмотру администрации. Он- то тут при чем? Нет, надо еще человека и грязью полить. Это у нас, у русских, правило такое. А возьми тех же цыган. Они своего замотать не дадут. Небережливые мы, русские, понятие о Боге утеряли. Сказано…
От немудреной крестьянской рассудительности зэка веяло покоем, душевной благоустроенностью, будто везли его не в тюрьму, а в церковь, где ему надлежало пошептаться с батюшкой о своих грехах и получить полное отпущение.
Сквозь крохотное оконце «воронка», даже не оконце, а просто зарешеченную щель для поступления воздуха, был заметен наступивший рассвет. Он всегда думал, что нет ничего красивее моря, но незаметно для себя самого стал припадать сердцем ко всякой красоте, даже в ее скромном северном проявлении, улавливая чутким ухом голоса птиц, прорывающиеся сквозь рокот бульдозеров, или первое дыхание утра. Иногда ему казалось – мир говорит с ним восторженным голосом крылатых пришельцев, парит на их легких крыльях, чтобы обнаружить свое настоящее существование, а тот, грубый мир, что терзает его душу, роет землю и гноит за проволокой миллионы люден – ненастоящий, придуманный пьяным, злым гением коллективного разума бесов, которые живут без ясной цели, одурманенные животным желанием идти встречь миропорядку.
Робкий свет разбавил темноту «воронка», зрение уже различало лица спутников: одно тяжелое, с трудными мыслями в слегка выпуклых глазах, другое покрыто глубокими морщинами, придающими лицу неудачника некоторую степенность.
– Слышь-ка, Фартовый, ты на чем раскрутился?
– Еще не знаю…
– Тогда серьезно!
Напоминание о собственной судьбе, разрушило наладившийся было покой. От догадок и предположений заломило виски, еще немного брала зависть к определившимся собеседникам. Люди при деле. Тюрьма для них что-то вроде общественного порицания за разгильдяйство и плохую работу. Никакой тебе душевной суеты или раздвоения, просто живут свою цельную грешную жизнь, которая по вынесении приговора становится материально беднее. У тебя же – одни сложности.
Всегда были, всегда есть. Словно ты – машина для их производства. С ума сойти можно!
Упоров, ничего другого ему не оставалось, попытался рассуждать о чем-нибудь другом, не безнадежном.
Ведь вроде дело ладилось, даже присланный из Москвы инспектор улетел, всем довольный. Дьяк, и тот ему, балбесу, приглянулся! Инспектор спросил:
– Почему не работаешь?!
Вор, глазом не моргнув:
– Хвораю, гражданин начальник. Занимаюсь уборкой помещения.
Петр Мокеевич оглядел приятного на вид каторжанина, довольный его ответом, объявил смущенной свите:
– Сознание у человека работает. Это хорошо!
И опять процитировал Ленина. Серякин не мог вспомнить, что он говорил капитану. Спецуполномоченному в тот момент не до Владимира Ильича было.
Ладилось вроде… Тут на тебе – мордой о железный пол, и вся игра поперла втемную!
Дверцы «воронка» распахнулись в ограде тюрьмы.
В узком небеленом коридоре их обыскали. Лейтенант забрал блокнот и авторучку. В журнал регистрации внес только блокнот.
«Шакал поганый!» – подумал о нем зэк, однако бузу не поднял.
– Упорова – в третий кабинет, к Морабели, – говорит лейтенант, рисуя на полях журнала золотым пером авторучки забавных чертиков. Судя по довольному выражению лица, она ему понравилась.
– Браслеты снимать? – интересуется, приподнимаясь с лавки, сонный старшина.
– Полковник сам решит. Веди!
– Кругом! Шагай 'прямо!
Гниловато – приторный запах тюрьмы вызывает тошноту. Кажется, все здесь обмазано прогорклым человеческим жиром и потом покойников. Скользкое, болезненное ощущение сомкнувшегося на душе замка мешает сосредоточиться. Тело уже покрыто испариной, пропитано тюремной тухлятиной, а лагерь вспоминается санаторием ЦК КПСС, куда он однажды провожал с танцев работающую там повариху. Шикарно!
– Здравствуйте, заключенный Упоров!
Полковник поднял большие кровянистые глаза в мягком обрамлении дряблой кожи. Он постарел какой-то серой старостью, как стареет мнительный пациент, на которого плохо посмотрел лечащий врач.
– Здравствуйте, гражданин начальник!
– Старшина, снимите наручники. Можете быть свободны.
