отрицательно покачал головой.
— Нам от тебя ничего не нужно. Мы делаем это для Хаарта. Мы строили ему этот дом. И еще потому, что нам не нравятся люди с той стороны — очень не нравятся. Ты на них не похожа.
Очень лестно. Конечно, не трудно быть лучше озлобленных и испуганных солдат, но в любом случае, приятно, когда тебе так говорят. Тем более, совсем посторонние люди. Я сказала:
— Я уезжаю сейчас же. Мне нужно еще что-нибудь сделать?
— Сейчас — ничего. — сказал лемм. — Может быть, потом…
— Что — потом?
Но платформа уже поднялась над землей и стремительно поплыла в сторону леса. Тут только до меня дошло, что я могла попросить леммов взять меня с собой — не знаю, почему я этого не сделала и почему они мне этого не предложили. Но в любом мире есть свои, допустимые и недопустимые просьбы. Может быть кейяр, людям, вообще нельзя даже ступать на летательные аппараты леммов… кто знает, что тут принято, а что нет, а я боялась допустить какую-нибудь оскорбительную ошибку.
Я пошла седлать лошадь.
Леммы сказали, что у меня есть время до полудня, но ждать мне было уже нечего. Я понимала, что не в состоянии спасти дом от разграбления — и мне было жаль до полусмерти, потому что я уже успела сжиться с ним…с просторными комнатами, с цветными стеклами в окнах, с теплым каменным полом…
Я подседлала кобылку, которая так и осталась безымянной — словно я переняла местную нелюбовь к именам собственным. Она была крупной и ленивой — к моей радости, поскольку я никогда не доверяла низкорослым лошадям, — вывела ее из денника и выехала через распахнутые ворота. Я еще никогда не ездила верхом одна — ни в этом мире, ни в том и мне было здорово не по себе. Никакого оружия я с собой не взяла — кроме совершенно бесполезного ножа с костяной ручкой. Хаарт был прав — я не смогу стрелять. Это не для меня.
Трава была мокрой, кобыла шла спокойной рысью — поднимать в галоп мне ее не хотелось. Если верить леммам, я могла не торопиться, но дело даже не в этом. Мне не хотелось нестись сломя голову, лучше видеть то, что происходит вокруг.
И я увидела.
Это пролетело от горизонта к горизонту над моей головой, точно серебряная пуля, почти бесшумно. Я не успела понять — какой оно формы, каких размеров… Нечто стремительное, совершенное, принадлежащее другому миру. Даже не нашему, где за полетом небесного тела всегда следует звуковая волна.
Я не то, чтобы очень удивилась. Я ожидала чего-то в этом роде. Темная полоса леса приближалась, дорога вела под уклон и мы стали продвигаться быстрее. Где-то за спиной, на равнине, я услышала трубный крик, зов — яростный, не человеческий, никакой. Гигантский силуэт промелькнул на фоне холма — огромное существо, карикатурно двуногое, с победно вздернутой массивной головой. Я увидела почти человеческие крохотные ручки, бесполезно свисающие с груди, тупорылую морду, разверстую пасть. Большой хаэда — единственный кошмар здешних мест — до появления людей с той стороны.
Я ударила лошадь пятками, но это был чисто машинальный поступок. Она и без того сорвалась в галоп и мы стремительно понеслись к лесу. Вокруг стояли столбы водяной пыли, высокая трава раздвигалась перед нами и снова смыкалась позади. Я отпустила повод и обеими руками уцепилась за гриву. Но он не последовал за нами. Думаю, захоти, он догнал бы нас в три прыжка. Но он высматривал иную добычу — или звал свою самку оттуда, с побережья.
По равнине проходило Великое Кочевье.
Оттого, что мы мчались, как безумные, я потеряла направление.
Я долго не могла выехать на ту лесную тропу. Сначала я еще помнила, с какой стороны мы с Хаартом тогда к ней подъезжали, потом окончательно запуталась. Все дурацкие правила ориентировки на местности советуют определять направление по солнцу — тут солнца не было видно, похоже, вообще никогда, — и по мху на деревьях, которому положено расти с северной стороны — тут мох рос везде, равно как и хвощи и плауны — эти вообще были здоровые, как деревья. Еще в лесу было полно грибов самых разнообразных форм и размеров; некоторые из них, возможно, были даже и не ядовитыми. Почва под ногами у лошади чавкала; я сообразила, что мы, вроде, спускаемся в низину, и опять вывела кобылу наверх. Тут было посуше, зато мы уперлись в массивный ствол рухнувшего дерева. Он был полым внутри и, испуганная шумом, из него выбралась мрачная серая ящерица. Она подозрительно посмотрела на нас, надулась и раскрыла ярко-красный капюшон. Она была славная и довольно крупная — длиной в мою руку. Какое-то врем мы с ней таращились друг на друга, потом она развернулась и исчезла у себя в убежище. Видимо, мы с лошадью ей чем-то здорово не понравились. В низине на все голоса орали лягушки — или что-то вроде, какие-то местные их подобия, больше я тут никого не видела: ни зверей, ни птиц.
Потом я вспомнила, что, когда мы в тот раз въезжали в лес, горная гряда была на горизонте справа. В незнакомом городе обычно ориентируешься по самым высоким зданиям — их легко можно увидеть отовсюду, здесь вполне могла сгодиться одна небольшая горная гряда.
На самом-то деле, она была большая — просто очень далеко. Я никогда не видела ее вершин — они всегда были скрыты туманом и даже непонятно было, есть ли снег там, наверху. Никогда не любила горы. Они закрывают горизонт и искажают перспективу.
Итак, я оставила болото по левую руку и начала подниматься вверх. Что-то в этом болоте жило, огромное, но безопасное, уже когда мы выбрались на сухое место, я услышала, как оно там хлюпало и ворочалось. Примерно через час я почувствовала, что откуда-то тянет дымом. Я вновь ударила лошадь пятками и та пошла рысью, огибая стволы деревьев. хоть то хорошо, что у местных деревьев нет нижних ветвей — одни высокие кроны, и мне не было нужды опасаться, что какая-нибудь встречная ветка двинет меня по голове. Еще минут через двадцать мы выбрались к становищу.
Оно-то никуда не делось. Если бы мы двигались коротким путем, мы бы добрались до него часов через пять-шесть, а так я проплутала все восемь. Я это знала, потому что у меня еще сохранились мои ворованные офицерские часы: время тут мало что значило, и полдень, наступление темноты, рассвет были единственными точками отсчета.
Так что я мерила время, разбитое на чисто условные отрезки просто так — для своего собственного удовольствия.
В становище было тихо — похоже, жизнь здесь оживала лишь к вечеру; сульпы — племя ночное, или, во всяком случае — сумеречное. Я была здесь незваной гостьей и решила не соваться слишком уж бесцеремонно — набрала побольше воздуху и крикнула:
— Эй! Есть тут кто?
Полог одного из шалашей шевельнулся и оттуда появился сульп. Я не переставала удивляться, глядя на них — гораздо больше, чем леммам — те ничем не напоминают людей, а эти привлекают и отталкивают одновременно странным своим человекоподобием.
— Я ищу Хаарта, — сказала я. — Ты не знаешь, где он?
Сульп молча глядел на меня. Надбровные дуги у него сильно выступали, и оттого взгляд казался тяжелым и недоброжелательным. Я вынуждена была напомнить себе, что все это предвзятое вранье. Мне некого тут бояться — только таких же людей, как и я сама.
Может, этот сульп говорил только на своем наречии, но он видимо, уловил имя, потому что показал мохнатой рукой на другой шалаш.
Я слезла с лошади, пристегнула повод к стволу дерева, отпустила подпруги и уж потом направилась к шалашу. Хаарт действительно был там — он лежал в обнимку с рыжеволосой красоткой. Она была здорово рыжеволосая — с головы до ног.
Я окликнула его. Он вздрогнул и проснулся.
Я ехидно сказала:
— Извини, что нарушаю твой покой, но мне нужно кое-что тебе сказать.
— Подожди меня снаружи, — буркнул он. — Я сейчас выйду.
Он действительно через минуту появился, уже одетый.
— Что там стряслось? — спросил он меня недовольно.
— Неприятности. — Я пересказала ему все, что сообщили леммы.
— Они хотят, чтобы я провел их к Проходу? — удивился он. — Но ведь это невозможно. Он же
