Уже ближе к ночи я опять выбралась к болоту — кажется, на то самое место, где я свернула не в ту сторону. А может, другое, но уж очень на него похожее. Понятно было, что мне нужно было обходить это болото, все время оставляя его по правую руку. Несмотря на гам, хлюпанье и кваканье, эти места казались безопасными — если не считать того, что я в любую минуту могла случайно оступиться. Поэтому я решила не рисковать — уже почти стемнело и нужно было подумать о ночлеге. На этот раз мне удалось более-менее удобно устроиться в мутовке какого-то хвоща метрах в полутора над землей. Не так безопасно, как в моем проверенном убежище, но ведь и то оказалось не совсем безопасным, как выяснилось.
Из за того, что всю ночь меня преследовал страх свалиться, спала я плохо. Усталые мышцы быстро расслаблялись, вызывая ощущение падения — я вздрагивала и хваталась за ветки. Во время этого полусонного бдения я увидела на болоте дальние огни. Они перемещались, сходились, расходились, выписывая сложные фигуры и очень смахивали на свет факелов. На болоте явно кто-то был. Я боялась лишь банд с той стороны — но они не рискнули бы углубиться в топь.
Уже под утро я увидела их — плоты пристали к берегу, вдали от меня, но не настолько далеко, чтобы их нельзя было разглядеть. Сульпы — они принадлежали явно к какому-то другому, незнакомому мне племени — были мельче ростом и казались какими-то хрупкими.
Передвигались по болоту они на плетеных из тростника плотах, помогая себе шестами. Я видела, как они стаскивали на берег корзины, в которых бьется какая-то болотная живность.
Люди этого племени не были вегетарианцами, но они были такими же спокойными, как и их лесные сородичи. Просто спокойными, а не заторможенными, как настоящие люди, кейяр, которые мне попадались тут.
Когда я подошла к плотам поближе и сказала: «Привет!» — они явно удивились. Они оглядывали меня, ощупывали мое пончо, а какой-то подросток пытался стянуть с меня заплечный мешок. Я хлопнула его по руке. Он обиделся и отскочил. Я демонстративно стянула мешок с плеч и высыпала содержимое на землю. Он присел на корточки, удивленно ощупывал предметы хрупкими коричневыми пальчиками и откладывал их в сторону. Явно съедобные вещи он пробовал на зуб — больше из любопытства, чем от голода — они тут не голодали. На болоте хватало еды.
Остальные стояли вокруг и смотрели — похоже, способности интересоваться чем-то новым тут были лишены только люди. Потом мы с ребенком собрали мой заплечный мешок, я подхватила его, какая-то женщина подтолкнула меня в плечо и мы пошли в их становище.
Они жили в тростниковых шалашах на сваях, между которыми было перекинуто что-то вроде помостов — видимо, низину рядом с топями часто заливало водой, особенно во время сильных ливней. У них была центральная площадь со сложенным из камней очагом и вполне приличная глиняная утварь, и ели они из отдельных чашек, а не все, скопом. Похоже, в племени тут всем заправляли женщины — их резкие голоса были слышны повсюду. Не знаю, какой вид деятельности они не успели себе присвоить, и что оставалось на долю здешних мужчин — по-моему, они старались лишний раз не выходить из шалашей. Меня очень быстро оставили в покое после того, как выяснилось, что я не понимаю их наречия и могу только показывать пальцем в сторону побережья, так что я даже смогла нагреть себе воды в большом котле и вымыться — к огромному удовольствию ребятни, которая разглядывала меня, сбившись в кучку на порядочном расстоянии. Мне кажется, я была для них отличным развлечением — не думаю, чтобы они тут часто видели людей.
Я прожила там недели три просто потому, что мне не хотелось идти дальше — спала в женском доме, где было не то, чтобы совсем грязно, но и не слишком уютно. В такой сырости расползлось бы любое тряпье — все постели были сплетены из тростника, частью новые, а частью уже здорово потрепанные, и с утра сваливались в общую кучу.
Я не переставала благодарить Бога за то, что на этой стороне не прижились насекомые — воображаю, какое количество крылатых и бескрылых кровососов обрушилось бы на меня. Удивительно, но среди грубой глиняной посуды, я нашла несколько изделий леммов — нежные фарфоровые чашки, полупрозрачные, светящиеся, прихотливо изогнутой формы. Когда я начала немного разбираться в их языке — не то, чтобы он был очень трудный, но они как-то умудрялись обходиться без глаголов, составляя при этом довольно сложные предложения — то попыталась выяснить у них, знают ли они хоть что-нибудь о том, что происходит в мире. Что в двух днях пешего пути отсюда уничтожена фактория леммов, что по лесам бродят вооруженные банды? Они ничего не знали. Похоже, они полагали, что живут на краю света — за их деревней уже не было ничего, лишь болото, постепенно переходящее в море, а у них за спиной — хижины стояли лицом к болоту — действительно жили другие люди, они приходили сюда на таком летающем плоту и были непохожи на нас и на тебя (видимо, это были леммы), и отдали нам все эти чашки за какую-то болотную добычу. Когда это было? Довольно давно. С тех пор прошло несколько дождей (я так и не поняла, дождливых сезонов или просто дождей, и вообще — как они отсчитываю время). Думаю, на самом деле, леммы были здесь не так уж давно, поскольку большая часть их посуды уцелела. Без толку было рассказывать им о том, что происходит в их мире — защититься от солдат они все равно не могли, да, похоже, солдаты сюда и не дойдут. Я даже не уверена была, что они поняли бы хоть что-то в том, что случилось с факторией.
Когда я решила уходить, я просто собрала мешок, натолкав туда всякой копченой болотной твари, поменяла свою жестяную кружку (дамы были от нее в восторге) на их глиняную и подарила одной из малышек серебряное колечко, которое у меня осталось еще с той стороны.
Похоже, им нравилось украшать себя, а ведь на местных женщинах — кейях — я ни разу не видела ни колец, ни серег. Они не выразили никакого удивления по поводу моего ухода — раз я откуда-то появилась, то, совершенно естественно было, что я куда-то денусь.
Я оставила хижины за спиной — это было очень спокойное место, если только вам нравится жить на болоте, а по ночам бить багром рыбу, — и двинулась дальше в обход топей. Я старалась не углубляться в лес — от него меня отделяли густые заросли кустарников непонятного происхождения — потому что боялась натолкнуться на какой-нибудь обезумевший от ярости и страха отряд. Я до сих пор не переставала гадать — как и когда военные обнаружили Проход? Как умудрились протащить через него столько всякой техники? И что они вообще намеревались здесь делать? Как надеялись прожить в чужом мире не зная ни языка, ни обычаев?
Я не голодала, даже когда подъела все, что запасла у болотного племени — теперь я научилась разыскивать съедобные грибы и клубни.
Я больше не чувствовала себя чужой в лесу — сжилась с ним, как сживаешься с незнакомым городом после какого-то времени. Я старалась пореже жечь костры, чтобы не привлекать к себе внимания — и всегда засыпала землей и забрасывала ветками угли. Любой из местных легко догадался бы, что тут кто-то прошел, но я боялась не местных, а солдат, а среди них вряд ли бы нашелся такой уж Кожаный Чулок.
Так я пробиралась в обход болота в надежде, что рано или поздно выйду на край леса и увижу горы. Не знаю, почему это казалось мне таким важным — но до сих пор, сколько я себя помнила на этой стороне, темная гряда всегда маячила на горизонте — то у меня за спиной, то перед глазами. Река, которая бежала с гор, тоже была хорошим ориентиром — если я буду следовать речному руслу, я, рано или поздно, выйду на знакомую равнину. Я надеялась, что Кочевье уже прокатилось по ней — Хаарт говорил, что оно движется по равнине месяца три — эти три месяца уже подходили к концу. Я должна была выйти на равнину к самому началу нового сезона дождей.
Так оно и произошло. Дней через десять после того, как я оставила деревню болотных людей, я услышала ровный настойчивый гул — где-то поблизости шумела речка. Еще позавчера я поняла, что болота, наконец, кончаются — вернее, не кончаются — они будут так и тянуться до края света, — просто я обогнула их и вышла на твердую землю.
Идти стало легче, почва не поддавалась под ногами при каждом шаге, зато труднее стало отыскивать съедобные грибы и корни. Теперь оставалось надеяться только на реку — на ее текучую воду, которая прокормит. К полудню я оставила полосу кустарника, который укрывал меня с головой и оказалась над речным обрывом.
Высоким обрывом — с него было видно, как речное русло петлей сворачивает по равнине. Вода светилась мягким рассеянным светом, казалось, света в ней больше, чем в нависшем сером небе. Низина заросла тростником, я видела, как по воде расходятся круги — там играла рыба.
