была до белизны — но дальше шла чистая, беспрекословная, монолитная, лишенная измерений. Лишь сбрызнутая, словно древний звездчатый скринсейвер, сыпью абстрактных огней: непонятно, насколько далеких и потому не дающих представления о ее, темноты, величине. На которую только ветер намекал — ровный, широкий, избавившийся от судорожной клаустрофобии дворов. Гремящий в гипотетической выси невидимыми проводами ЛЭП. Просторный пустырь, что предстоял Вадиму — кочковатый, засоренный жухлым травяным (тростниковым?) мочалом — полустаявший снег превратил почти в болото. Вадим прыгал, проваливался, хлюпал, увязал. Ноги тут же промокли. Наткнулся на обломки бетона, чуть не упал. Река проявлялась однородным мощным шелестом. Волны, едва-едва намеченные пенными штрихами на морщимых берегом сгибах, шли к тому под большим углом. Не без труда Вадим отыскал трубу. Канализационную, может, или еще какую — громадного диаметра, полувросшую в береговой и далее донный песок, ненамного совсем выступающую над водой горбылями бетонных сегментов и уходящую в реку метров на двадцать-тридцать. Не без труда шел по ней — не видать ни хера, да и волны, постоянно перекатывающие через сегменты, сделали скользкой полукруглую поверхность. Не без труда удержал равновесие, меча с размаху в Даугаву пакет — тот как в подпространство улетел, пропав для всех органов чувств одновременно. На обратном пути, за четыре квартала до дома, морось вновь дозрела до дождя.
За три… За два с половиной… Он увидел их почти издалека — не их, вернее, а машину: то ли увидел, то ли музон услышал, равномерное буханье из открытой дверцы. Их-то самих как раз — только пройдя мимо, вплотную буквально: четыре-пять рослых силуэтов в бесформенных куртках. Тачка была голимая. Фонари не горели. При приближении Вадима они, до того перебуркивающиеся, перелаивающиеся, замолчали; молчали, когда он проходил; молчали, когда миновал их — и уже когда удалился шагов на пять, кинули практически не интонированное и безадресное: «Э, мужик». Так, подумал Вадим, не оборачиваясь, не замедляя и не убыстряя темпа. «Мужик!» — громче, настойчивее. Молодой, пэтэушный, щенячий голос хочет казаться низким и веским. Индифферентный Вадим в этот момент достиг чернильного промежутка между глухими торцами. Он услышал, что сзади набегают, и все-таки остановился, развернулся. «Мужик…» — уже приглушенно, свойски почти, на выдохе от бега — первый надвинулся, напер (выше его на полголовы), прочие, подтянувшись, окружили. Да, четверо, здоровые, лиц в темноте не различить. «Чирку нарисуй, мужик», — от первого несло бухлом. «Лопатник давай,» — нетерпеливо велели слева. «Как-же- вы-мне-все-на-до-е-ли», — без малейшей эмоции произнес про себя Вадим, без малейшего намерения суя руку в карман. Правую руку. В правый карман.
«Ты че, не понял, кент?» — первый протянул пятерню — толкнуть, или за грудки сгрести, или за морду взять. Вадим вынул руку. Если бы в кармане оказался лопатник, он бы, наверное, отдал им лопатник. Или если бы гимнюковский пистолет стоял на предохранителе — он с ним ни в жисть бы не совладал. Но после выстрела в блеклый полубокс Вадим и не вспоминал ни про какие предохранители. Вспышка была слишком яркой и близкой — лица в ней он так и не успел разглядеть. Не дожидаясь даже, когда первый упадет, Вадим протянул руку влево — к другому источнику звука, и выстрелил еще дважды. Тогда только остальные среагировали и бросились бежать. Беззвучно, неправдоподобно быстро и в прямо противоположные стороны. Причем ни один — к машине.
11.
Импровизированный плакат изображал два классических деревянных выгребных нужника- скворечника, расположенных строго один над другим. На двери второго этажа, куда вела лесенка с кокетливыми резными балясинками, висела табличка Management. На двери нижнего — Employees. Вадим старательно разгладил смазанную с обратной стороны клеем бумагу, прилепляя нонкоформистский плакатик поверх рекламно-«банзайного» на дверь начальственного кабинета. Отошел на шаг, полюбовался. Явившись сегодня на рабочее место с изрядным опозданием, он обнаружил, что там, в выгородке, горит свет (на улице по пасмурному декабрьскому обыкновению так толком и не рассвело — в знак траура о почившем мичмане Гимнюке Рига как могла уподобилась его любимому заполярному Североморску). Очкастый вернулся! — естественным образом подумалось Вадиму первым делом. Но то-то и оно, что нет — на второй день необъяснимое отсутствие в пресс-руме его руководителя породило уже всеобщую подспудную ажитацию. «Там Анатольич и Сам!» — шепнули Вадиму с восхищенной интонацией сплетни. Сотрудникам, однако же, официально-настоятельно, не допускающим возражений сыпучим тембром главы отдела инфбеза объявлено было, что Андрей Владленович удалился в плановый отгул и до Нового года в банке не появится: благо сегодня, 29 декабря, — всяко предпоследний рабочий день. Вскорости Вадим лицезрел Пыльного и сам: в компании Цитрона и условно-обобщенного его референта тот возник из-за стеклянной зажалюзенной стенки — и сразу же навесил экзистенциально-унылый взгляд на Аплетаева. Уныние, несомненно, проистекало из осознания общего несовершенства человеческой природы, наиболее наглядно явленного на конкретном примере антиобщественных и преступных, административно и уголовно наказуемых действий этого самого Аплетаева — в курсе каковых Михаил Анатольевич согласно должности был, понятно, уже давно. Возможно, с самого начала. Возможно, даже с того момента, когда первая спора крамолы попала на благодатную почву аплетаевского мозга. — Вы опоздали, — скорее констатировал, чем спросил Пыльный. Вадим, чувствуя слабость в коленях и пустоту в желудке, вскочил, сбивчиво… фу, поморщился на это Вадим и просто согласился, спокойно глядя снизу, со стула, в музейно-восковую вытянутую физиономию: — Увы.
Пыльный поколупал его водянистыми радужками еще столько времени, сколько, по его мнению, требовалось Аплетаеву для уяснения безвыходности своего положения и всесилия карающего инфбеза и тоном кладбищенского «аминя» приговорил: — Через час зайдете ко мне.
Вадим, раздавленный, по всей видимости, и, безусловно, заранее сдавшийся, отвернулся к монитору. «Правилами КМ запрещено направлять переплаченные суммы платежей на погашение таможенных платежей, — наставительно сказал ему монитор, — тем не менее, если ГСД на это пошла, то проводки такие. Задолженность бюджету: Д2311 К55; разрешение сумму не платить: Д55 К5721; если НДС можно списать в предналог, то: Д5701 К2311, если НДС списать в предналог нельзя, то: Д7510 К5721 (К2390).» Монитор бредил. Это был тяжкий маниакально-депрессивный психоз на фоне ментальной дивергенции. Вопреки правилам русского языка словами, которых в нем нет, и знакосочетаниями вовсе хаотическими монитор описывал гипотетический вариант отношений между условными представлениями о том, чего в действительности не существует. Если бы Вадим чуть поднапрягся и вспомнил кое-что из сакральных знаний, приобретенных за последние два с небольшим года, он, вероятно, смог бы и расшифровать значение аббревиатуры НДС, и доагадаться, что это за таинственные Д и К. Путем ряда умственных операций он даже, скорее всего, восстановил бы тот message, что вкладывал в свое обращение к человечеству анонимный автор информационного бизнес-агентства. Другое дело, что он заранее знал: внутренняя логика этого и всех подобных текстов никак не соотносится с логикой объективной реальности. Последовательное снятие листьев с данного информкочана не имело ни малейшего смысла ввиду априорного знания результата, вернее того, что результата — кочерыжки — не будет. Ибо как файл представлял вымышленную схему взаиморасположения денежных сумм, как сумм этих нигде в природе не имелось в виде осязаемых пачек хрустких банкнот, как любая банкнота является по сути лишь символом какого-то фрагмента стандартного золотого бруска — так и брусок этот имеет ценность исключительно символическую. Следовательно, абсолютный аналог всякой бизнес-информации и любых бизнес-операций — бред и жестикуляция слюнявого шизоида, производимые коим звуки и движения стопроцентно осмысленны для него самого и стопроцентно бессмысленны для всех остальных. Вадим все это, разумеется, знал; знал он и то, что мотивационная схема, заставляющая его участвовать в коллективном пи-ар- бормотании и пускании бизнес-слюней — попросту безумие следующего порядка. В соответствии с ней он занимался переливанием пустоты из ниоткуда в никуда ради условности (денег), которую можно обменять на бессмысленность (столик из автомобильного крыла, или — в счастливой перспективе, если он преуспеет в деле преумножения пустоты — мобильного телефона M-i-35 Siemens, дарящего тебе несравненное блажество разговора об условностях и бессмысленностях непосредственно во время плавания с аквалангом или гниения на дне лесного котлована). Знать-то он знал, но — абстрактно. А этим утром вдруг познал — и очень остро — ОЩУЩАТЕЛЬНО. Словно отрубили какой-то дурной наркоз. Собственно, ясно, какой — на ум
