Вадиму снова пришло слово «инерция». Привычная, всеобщая и безальтернативная социально- экономическая парадигма при всех громоздящихся друг на друга и друг друга порождающих нелепостях обладает — именно в силу привычности и безальтернативности — огромной инерцией воспринимаемости. Однако убийство четырех человек в течение двух суток оказалось, видимо, равным ей по силе встречным импульсом — и инерцию эту нейтрализовало. Вадим перестал двигаться в общем потоке с общей скоростью — и окружающее на всех уровнях: от сознательного до эмоционально-инстинктивного — явилось ему тем, чем было на самом деле. Полнейшей бней. Гротескной и смехотворной имитационной псевдожизнью. В ней совершенно нечего было делать и уж тем более нечего было ее бояться. Поэтому, придя сегодня в офис, Вадим так обескуражен был вопиющим отсутствием у себя вчерашнего страха. Наоборот — зудящие искушения одолевали его. Фальшивую реальность, так долго ему навязываемую, хотелось провоцировать, заставляя вновь и вновь проявлять свою фальшивость. И вот в перекрестно просматриваемом пресс-руме, спланированном в соответствии с главным принципом тоталитарно-чиновного дизайна, принципом подконтрольности каждого всем, Вадим принялся позволять себе недозволенное. Для начала он задвинул обратно под столешницу тумбу с ящиками. Черная (с легчайшей коричневатостью) амеба сорока сантиметров в диаметре, все, что оставил после себя людям Андрей Владленович, с любопытством выглянула на свет. Никто, впрочем, ею не заинтересовался. Вот, Вадик, спасибо. Текстовик Светочка вернула владельцу помятую кружку. Что это, кстати, на ней написано? «Я убил четырех человек», пояснил Вадим. Светочка оформила подобие улыбки, показывая: она поняла, что собеседник шутит, но не просекла юмора. Вадим подумал, выдвинул один из ящиков, покопался, извлек картинку, как-то нарытую им в Сети и даже выгнанную на принтере ввиду остроумия — но спрятанную в стол ввиду предосудительного содержания. Извозил тыльную поверхность канцелярским клеем из помадного тюбика и на глазах коллег пришпандорил на самурайца. На сей раз реакция воспоследовала, и довольно скоро. «Ты что, сдурел?» — нетрадиционный Олежек с несвойственным педерастам раздражением повертел пальцем у виска и ревностно содрал неполиткорректность, запятнавшую-таки голодного буси ошметьями приклеившейся бумаги. Вадим понял, что это не показное, что Олежек вполне искренне возмущен глупой выходкой. Голубой пиарщик целиком находился под действием того наркоза, что не дейстовал более на Вадима. Более того, в данном случае обезбаливающее относилось не иначе как к разряду опиатов: галлюцинаторный бред банковского бизнеса вызывал у его субъектов эйфорическую веру в себя и при любом на себя покушении рождал фрустрационное неудовольствие, обозначаемое торчками словосочетанием «ломать кайф». Причем относилось последнее, конечно, не только к Олежеку и не только к коллегам Вадима по банку. На игле сидела подавляющая часть сограждан — недаром Вадим успел за два года привыкнуть к быстрому завистливому напряжению собеседников при реакции на известие, что он теперь работает в REX'е. Вот и Рита, например, в свое время без возражений раздвинула перед ним тонковатые ноги именно потому, что парень из банка — это КОМИЛЬФО. Да и сам он стал пихать между этими ногами свои пятнадцать с половиной, исходя из того же соображения: что модное дизайнерское бюро — это тоже комильфо. Их упражнения на пожертвованной клубу одиноких сердец мичмана Гимнюка черной простыне были не столько даже отправлением половой надобности, сколько — социальной. Вернее, отличить вторую от первой уже не представлялось возможным: так матерые героинщики со скрюченными потемневшими концами свято убеждены, что приход лучше секса — просто потому, что наркота давно заменила им и секс, и прочие радости жизни, и саму жизнь. Вспомнив о Рите, Вадим устыдился. Он не звонил своей девушке с самого Рождества. Вот это уже — НЕ комильфо. Он встрепенулся и потянулся к телефону. Набрал мобилку растущей верстальщицы. — Хало? — безлико-деловитостно откликнулась по-латышcки верстальщица — хотя определитель, вестимо, проинформировал ее, кто звонит. — Рита? — с преувеличенным энтузиазмом спросил об очевидном Вадим.
— О, — холодная ирония, легкая обида в подтексте, — какие люди!
— Привет! — побороть безобразную притворную приторность Вадиму не удавалось. — Ну как ты?
— Спасибо, что поинтересовался.
— Да, в общем, не за что. Риточка, — он зачем-то понизил голос и заторопился, — слушай… Я чего звоню… Я давно хотел тебе сказать… Только не решался… Это важно, — мстительно добавил он, вспомнив. Трубка неприступно молчала, но в явно заинтригованной тональности.
Вадим выдержал паузу, набрал в грудь воздуха и заорал на весь офис:
— Пошла ты на хуй!!!
Толкнув тяжелую высокую створку, Вадим едва не поддался чувству, накатывавшему на него всякий раз при входе в мраморную просторную гулкость холла Резиденции. Чувству — без преувеличения — восторженной торжественности, почтительного благоговения. Как и в любом посетителе, чувство это в нем с момента пересечения порога Цитадели (так, кстати, и значилось на табличке перед дверями: «REX. Citadele.») тщательно провоцировалось. Дерзкий восходил по дополнительным внутренним ступеням (мрамор, мрамор!) к посту охраны (пультовая бункера РВСН — не чета скромной будочке гимнюковских коллег). По лестнице, мудро удлинняющей перспективу царящего наверху ее гарда (Страж, Watcher — тоже не чета какому феде): перспективу хтонического торса, сужающуюся, сходящуюся по контурам прикрытой пиджачным воротником дельтовидной мышцы к равным сторонам равнобедренного подбородка, чей конус, лишь слегка усеченный категоричной линией нижней губы, оставлял в самой вершине пирамиды место источнику уничижительного, измельчающего и низводящего взгляда. Все было тонко продумано: взгляд этот в вершине пирамиды должен был вызывать подсознательную ассоциацию со знаменитой аллегорической картинкой на долларовых банкнотах, сразу погружая дерзкого в соответствующий когнитивный поток. Если же дерзости у посетителя хватало на то, чтоб дойти до КПП и настаивать на своем праве проникновения и причащения, из пришельца под взорами уже не менее трех стражей (сейчас двое были в черных штатских костюмах и один в черном милитарном) изымалась эссенция его личности — Пропуск. Последний сверялся, проверялся, сличался… То, что Вадим являлся работником этого же банка, только из другого здания, не давало ему привилегий. И то: он, пиарщик, рекламщик, мелкий функционер вспомогательной пресс-службы, был всего лишь дешевым фокусником, с лукавым видом валяющим дурака перед разинувшими дилетантские рты простецами из числа target-group, в лучшем случае — гипнотизером, вводящим доверчивого реципиента в покорный транс. Тогда как здесь, в оккультном святилище, творилось истинно магическое таинство, происходили алхимические реакции и попирались основные физические законы. Это был банк — невиданная во вселеной фабрика абсурда. Место, где из денег делают деньги. Из ничего — еще большее ничто. Но такое ничто, что обращается в несметные материальные объекты. Непостижимость этого процесса, в концентрированном виде отражающего мистицизм всей капиталистической экономики, всегда захватывала Вадима. Добавляя психологического эффекта к долгой процедуре Проверки, Выяснения и Уточнения (им бы меня еще на весах взвесить, как кандидата в Рай — на предмет праведности!). Однако же сегодня что-то опять помешало Вадиму. Наверху лестницы он увидел всего-навсего дорого одетого перекачанного долдона, а в совсем потерявшихся между скулами и надбровными дугами глазках — просто врожденную тупость в степени знакомого нароктического опупения. Эта пленка искусственных эндорфинов как полупрозрачные птичьи веки покрывала зрачки абсолютно всех представителей фауны Резиденции, встречаемых Вадимом по пути. Представители были закачаны зельем до отказа — и оттого в своем беге по коридорам (два из трех — с мобилой у уха) так напоминали гиперактивных сомнамбул, которые за очками (весьма частая деталь облика) прячут эту самую пленку, а телефон у уха держат затем, чтобы несущийся из него хаос фоновых шумов препятствовал проникновению в счастливый мир монетаристского глюка раздражающих раздражителей из внешнего мира. Псевдожизнь торжествовала в главном здании тем более наглядно, чем шустрее суетились ее субъекты, чем ярче отблеск несуществующих суперблаг, к которым они якобы бежали, светился на вдохновенных субъектовых лицах. Самое интересное, думал Вадим, пакуясь в лифт (девушка слева как раз завершила беседу по сотовому, а молодой человек справа начал), — это кому и за каким хреном занадобилось подсаживать такое количество биологической массы на иглу ложной стимуляции, заставляя ее направлять всю природную витальность на нервозное потогонное нихренанеделание? От чего так старательно отвлекают избыточную энергетику вида homo sapiens, заземляя ее в перегной денег и понтов? Какую эсхатологическую мельницу вращают все эти младшие менеджеры, страшие брокеры, черные маклеры, агенты по распространению, дилеры, юрисконсульты, пресс-атташе, секретари-референты, эксклюзивные дистрибьютеры, меся подошвами ковролин своих офисов, а пальцами — кнопки айбиэмовских клавиатур и нокиевских телефонов? Одна из
