Лист становится серым.
* * *
– Тут меня подождите, – говорит Пашка, выходя из машины. – Мне надо кое-что домой купить.
Как только он хлопает дверцей, Генка закуривает и начинает барабанить пальцами по рулю.
– Кончай, – говорю я через минуту.
– Что?
И взгляд у него такой непонимающий. Как будто проснулся.
– Пальцами перестань стучать.
– А, – он кивает мне головой. – Ладно.
И еще через минуту:
– Слышь, Костя?
– Что?
– Я насчет этих твоих рисунков…
– Каких?
– Ну, помнишь, ты у меня дома нарисовал? Про войну.
– Помню.
Он немного молчит и быстро затягивается три раза.
– Много там наших убили. Лейтенанта жалко. Помнишь его?
Я киваю головой, хотя знаю, что он на меня не смотрит. И я знаю, что он знает, что я кивнул.
Потому что вопрос дурацкий.
А, может, и не такой дурацкий, если подумать – сколько у лейтенанта было времени, чтобы мы смогли запомнить его. Две недели. Одна неделя и еще пять дней. Потому что на тринадцатый день он уже был «груз 200». Хотя говорил, что не верит в число тринадцать. И в черных кошек. И вообще – во всю эту фигню. Ему в училище рассказали, что всего этого не существует. Что есть только тактическое умение и противник. Но мы знали, что все это есть. Поэтому учились креститься. Сначала как-то не так – рука деревянная. Тычешь себя в лоб и в живот – вроде бы нормально, потому что точно знаешь, что надо в лоб и в живот, а вот насчет плеч, какое из них первое, с этим проблемы. Не сразу запоминали – левое или правое. Некоторые так и не успели запомнить. От этого еще внимательнее старались насчет плеч. Потому что, фиг его знает, а вдруг братишка из второго взвода эту растяжку зацепил сразу после того, как не в ту сторону перекрестился.
Но потом уже становилось легче. Рука привыкает. Просто сама скользит. Стоит только автомат через плечо перекинуть. Или услышать, как они там в развалинах кричат.
Правое плечо, потом левое. Справа налево. Не как в прописях, а наоборот. Туда-сюда, туда-сюда. Как затвор у автомата. Только не так быстро. Потому что рука ведь, а не затвор. Но если бы мог, то фигачил бы с такой же скоростью как затвор. Потому что надо.
А в развалинах кричат: «У-аллаху акбар!». И тогда ты начинаешь справа налево. Уже не путаешь ничего.
– Помнишь лейтенанта? – говорит Генка.
Я киваю в ответ головой.
В лоб и в живот. Чтобы наверняка. А, может быть, сразу два снайпера стреляли. Не знаю. Наверное, конкуренция. Им за офицеров платили больше. Кто из них, интересно, за нашего лейтенанта получил?
Сначала лоб, потом живот, потом правое плечо, потом левое. Важно ничего не перепутать. Поп, который нас всех крестил, что-то на эту тему рассказывал. Из-за чего там лоб, и почему потом живот, и зачем после него правое плечо. Какой там в каком месте святой дух. Но попа быстро убили, и он не успел нам это столько раз повторить, чтобы мы смогли запомнить. И мы не запомнили.
«Рота! Правое плечо вперед!»
Наверное, деньги получил тот, который попал в лоб. Хотя, как он смог доказать, что это была его пуля? Бабки есть бабки. Второй, наверное, тоже был не дурак. Кто же откажется от халявных денег? Взял да и сказал, что это он в лоб нашему лейтенанту целился. Хотя, они, вообще-то, все такие религиозные чуваки. Типа, Бог все равно ведь все видит.
Хоть он и Аллах, а не Бог.
Но деньги есть деньги.
– Слышь, Костя, – говорит Генка. – Я хотел с тобой насчет этого бабла переговорить.
– Какого бабла?
– Ну, насчет этих денег, из-за которых у нас с Пашкой…
– Я уже слышал все это сто раз.
– Да нет. Я тебе другую байду хочу рассказать.
– Какую байду?
– Другую.
Но я все равно уже знал, что он мне сейчас скажет. Потому что Генка когда говорит – про него все заранее известно. Про то, что он хочет сказать. Только лейтенант этого не знал. Пока был жив. Поэтому удивился, когда Генка собрался вернуться за подстреленным пацаном. «Своих не бросают, лейтёха», сказал он. И я знал, что он именно так скажет. У него всегда видно все по лицу. Хотя, он думает, что он очень хитрый. И может всех обмануть. Не знаю. Наверное, кого-нибудь может. Но не меня. Как и насчет этих денег. То есть, вначале я еще не понимал – кто забрал себе бабки, но потом мне уже было ясно все. После того как в джипе с ними поездил.
А лейтенант ему говорит: «Но он ведь уже мертвый». И Генка опять отвечает: «Своих не бросают, лейтёха». И я снова знал, что он скажет именно так. А духи по рации бубнят и бубнят: «Лейтенант, уводи своих пацанов оттуда. Слышишь, эй, лейтенант. Мы сейчас к вам придем. Мы вас живьем будем на бинты резать. Уводи пацанов, лейтенант». А Генка говорит: «Ты с ними тут пока побеседуй. С чурками». И ушел. А когда вернулся, духи лейтенанта по рации уже по имени называли: «Саша, ты меня слышишь, Саша? Передай своим, чтобы отозвали этот долбанный вертолет. И уходите оттуда. Прямо сейчас уходите». «Дурак ты, лейтёха, – сказал Генка. – Ты бы им еще адрес свой дал». А через два дня лейтенанта убили. В лоб и в живот. Две пули. Даже не из снайперской винтовки. Из простого Калаша лупят за полкилометра. И гранатометы делают из обычных труб.
Город мастеров. В детстве был такой фильм-сказка.
А теперь Генка смотрит на меня и говорит:
– Это я деньги забрал.
А я смотрю, как Пашка подходит к джипу.
– Слышь, Костя, – Генка трогает меня за плечо.
И тогда я говорю:
– Я знаю.
Пашка открывает дверь и садится на заднее сиденье.
– Надо же, – говорит он. – Все у них есть, а специальной посуды для микроволновки у них нету.
* * *
– Да ладно, брось ты ее, – сказал Генка. – Не поднимай. На счастье разбилась.
– Дети же бегают, – сказал я. – Наступят еще.
