наверх, на голенища. А Родион Мефодиевич курил и думал о том, что за все эти годы не удосужился купить старику приличный костюм. «Кактусы, — перечислял он в уме раздражающие слова, — органди, аквариум!»
— Возьми-ка надень мой штатский, — сказал Степанов, — ты невелик ростом, как раз впору будет. Не срами меня, оденься культурненько...
Старик поддался на слова «не срами меня», надел рубашку апаш и синий шевиотовый костюм. Перед зеркалом он сделал грозное лицо и сказал:
— Ну и ну! Ай, едрит твою в качель!
За Аглаей зашли по дороге. Она уже ждала на крыльце — праздничная, в белом платье, очень румяная, с сумеречно поблескивающими глазами.
В театре дед тыкал пальцем на сцену и громко, никого не стесняясь, не обращая внимания на шиканье, спрашивал:
— Это кто? Чего он? Которая ему жена?
Или крякал и сердился:
— Дурак! Ну и дурак и дурак! Душу продавать? Ай-ай!
Кругом тихо посмеивались, а Родион Мефодиевич улыбался и переглядывался с Аглаей: удивительно умела молчать и улыбаться эта женщина!
В антракте дед, прогуливаясь, норовил пройти мимо зеркала и каждый раз при этом делал грозное, неприступное лицо, приговаривая одними губами:
— Ну и ну! Это да!
Больше всего деду понравился Мефистофель.
— Хитрый, видать, — говорил он, — именно что дьявол. Добился своего. Нет, тут дело такое — не вяжись! Верно говорю, Варя?
После театра
Ужинали дома. Евгения еще не было. Варвара о чем-то шепталась с Володей, и Степанову казалось, что она ломается; дед с сожалением снял шевиотовый костюм, выпил водки и ушел спать. Аглая и Родион Мефодиевич сидели у окна; она, не жалуясь, рассказывала ему, что устает, — выматывают езда по области, бездорожье, дурацкое, чиновничье отношение к делу некоторых работничков.
— Молодость-то миновала, — произнесла она вдруг, — силы не те. Иной раз раскричишься зря; бывает, что я обидишь кого...
Сложив маленькие смуглые руки на колене, она потупилась, потом взглянула Родиону Мефодиевичу прямо в глаза и спросила:
— Тебе тоже не легко, Родион? Вижу я — виски седеть стали...
Он виновато улыбнулся и налил себе вина.
— На флоте не жалуюсь, Аглаюшка, а здесь как-то… Не вышло, не состоялось, что ли... Вот Евгений...
— Что Евгений? — спросила Аглая.
— Не понимаю! — с тоской сказал Степанов. — В толк не взять...
— А вот Владимир понимает. И довольно точно. Володя! — окликнула она племянника. — Расскажи Родиону Мефодиевичу то, что давеча мы с тобой говорили насчет Жени.
— Да ну! — тряхнул головой Володя.
— Говори, — сказал Родион Мефодиевич, — чего уж там...
— Я грубо могу говорить, — произнес Володя, вставая с дивана. — Я деликатно не могу...
Родион Мефодиевич попытался улыбнуться:
— Деликатно и не прошу.
— Не знаю, кто тут виноват, судить не берусь, — сказал Володя, — но только ваш Евгений все как- то вбок живет, понимаете? Я это ему недавно в личной беседе высказал, поэтому не стесняюсь и вам прямо это же повторить.
Он встряхнул головой, подумал и заговорил ровным, глуховатым, жестким голосом:
— За то, что я ему высказал, он меня назвал лектором, пай-мальчиком и разными другими приятными словами, чуть ли даже не карьеристом. Но мне это все равно, я так думаю и думать иначе не могу. Каждый человек в нашем государстве должен жить плодами своего труда, только своего, а не отцовского и не дедушкиного, верно, Родион Мефодиевич?
— Ну верно! — почему-то сердито ответил Степанов.
— Вот мы недавно с Варварой рассуждали насчет серпа и молота. Лучше нельзя придумать — серп и молот! Они символ нашего общественного уклада, и в этот символ куда больше вложено, чем только рабочие и крестьяне. В этом символе весь закон нашей жизни, главный закон, разве не так, Родион Мефодиевич?
— К сожалению, еще не для всех, — уже не сердито, а грустно подтвердил Степанов. — Вот и Варя что-то крутит, не поймешь чего, не то геология, не то искусство театра, а о пользе общественной...
— Теперь я виновата! — обиделась Варвара. — Уж нельзя и помучиться с выбором специальности.
— А что? — жестко перебил Володя. — Действительно, многовато мучаешься. Впрочем, не о тебе речь. Евгений, Родион Мефодиевич, отдельно живет, мне это неприятно вам говорить, но он живет не собою, а вами, то есть, вернее, при вашей помощи, но при этом отдельно от того символа, о котором я давеча толковал. И не то чтобы он спекулировал, ничего подобного, он вами нисколько даже не спекулирует, но он вас в запасе держит — для мало ли чего. И теория у него неправильная: он считает, что вы обязаны Варе и ему создать великолепную жизнь, так как сами и Валентина Андреевна хлебнули тяжелой и трудной. Он и его друзья, а я некоторых знаю, они уверены, что революция делалась для них лично, для того, чтобы, прежде всего им сытно и тепло жилось. Это неправильно, и вы тут неправы с тем, что все для детей, но я говорить не стану, вы рассердитесь...
— Нечто в этом роде я и предполагал, — произнес Родион Мефодиевич, — нечто в этом роде, но разве вас разберешь? Черт вас знает, что за народ...
Сложив руки за спиною, он ходил из конца в конец по столовой своей твердой поступью. Лицо у него было растерянное, почти несчастное.
— Евгений — приспособленец, — негромко, но очень твердо сказал Володя. — Молодой, но в чистом виде. Уже совершенно готовый.
Степанов поморщился.
— Это точно? — спросил он.
Володя молча пожал плечами.
— Мы немножко иногда любим переусложнять! — сказала Аглая. — Конечно, жизнь — штука сложная, но вот, например, ябеда в школе, наушник и доносчик разве это уже не характер? Я тебе, Родион, точно я грубо скажу — я вашего Женю терпеть не могу давно и думаю, что тебе с ним нужно провести не просто воспитательную работу, а борьбу, вплоть до чего угодно...
— До чего же именно? — с горькой усмешкой спросил Степанов. — Или вам непонятно, что по отношению к Жене мои права не только ограничены, но их нет. Обязанности у меня ееть, а прав нет. Ну да, впрочем, что об этом толковать...
Вошел дед во флотской черной шинели, накинутой на исподнее, спросил:
— Квасу не видел? Воды три корца выпил, не помогает. И не кушал будто ничего такого...
Оглядел всех, сконфузился, заметив завязки от кальсон, и ушел искать свой квас.
— Так-то! — сказал Родион Мефодиевич. — Веселый вечёрок. Ну уж вы меня извините...
Проводив гостей, он поцеловал Варвару и, увидев жалость в ее глазах, сказал, что хочет спать. Чего-чего, а жалости к себе он не переносил. Варя долго фыркала в ванне, потом и она затихла. Степанов вернулся в столовую, налил себе холодного чаю, зашагал по комнате из угла в угол.
Евгений вернулся поздно, открыл своим ключом дверь и вошел в столовую. Отец все еще ходил из
