Небо на северо-западе горело желтым огнем и двигалось, словно мерно текущие воды огромной реки. Настроив бинокль, Мотыльков разглядел, что таинственная светящаяся туча состоит из сотен, если даже не тысяч, дискообразных объектов. Они кружили над строго определенным участком тайги. Еще год назад от такого зрелища полковник лишился бы дара речи, но сегодня небесная орда НЛО повергла Сергея Васильевича в лютую молчаливую ярость. Маневры врага напоминали перегруппировку сил перед атакой, только сопоставлять мощь атакуемых землян и атакующих юпитерианцев было равносильно сравнению легкого пограничного катера с эскадренным авианосцем.
— Пригрели на груди гадюку! — прорычал Мотыльков, опуская бинокль. — Ну что ж, парни: нас призвали в СОДИР бороться с инопланетной угрозой — значит, будем бороться. Короче, а ля гер ком а гер, как говорят мои друзья-французы…
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
В ГРАНИЦАХ ЧЕРНОЙ РАМЫ
Мысли о времени, его природе, течении и прочих особенностях посещали Мефодия и раньше, но в основном это были ни к чему не ведущие досужие умозаключения. Просвещение, пройденное Мефодием почти полтора года назад, разгадок этой великой тайны тоже не дало: при создании Человечества Хозяин посчитал нецелесообразным рассекречивать сущность времени даже высшим человеческим вариантам. Хотя вполне вероятно, что он и сам этого не знал.
Сегодня у Мефодия времени на размышления о времени было более чем достаточно, и путем долгих раздумий он пришел к выводу, что времени в общепринятом понимании не существует вовсе. Нет ни прошлого, ни будущего. А есть лишь некое «вечное настоящее», в котором движется все материальное и нематериальное, живое и неживое; все, что заполняет собой Вселенную. Мало того, акселерат даже допускал, что Вселенная и «вечное настоящее» — это одно и то же.
Перемещения в пространстве, контакты с другими движущимися объектами, изменение траектори движения после этих контактов — то есть так называемые «последствия событий», — новые контакты и новые последствия, новые траектории движений… естественно, что для движущегося предмета будут двигаться все предметы и даже атмосфера, окружающая его. Двигаться, видоизменяться, рождаться и умирать… И кажется с позиций двигающегося, что «вечное настоящее» вокруг него тоже двигается, живет и постепенно развивается из прошлого в будущее, создавая иллюзию движения времени и превращая его, по сути, в физическую величину: двигается, значит, существует…
Человек судит о «вечном настоящем» — о Вселенной, — глядя лишь на «далеко не вечное» — то, что ее заполняет. Для того же, чтобы узнать, двигается ли это «вечное настоящее» на самом деле или нет, недостаточно находиться у него внутри, следует взглянуть на него со стороны. А чтобы взглянуть на Вселенную со стороны… Ну что ж, для этого требуется сущая малость: покинуть этот лишенный окон «транспорт» и понаблюдать за тем, как он едет, с «обочины».
В данный момент Мефодий пребывал на «обочине» — пусть не столь отдаленной, как граница Вселенной, но именно на «обочине». Так что воспоминания о прошлом и философские мысли о «вечном настоящем» — единственное, что мог себе позволить в своем нынешнем положении некогда грозный акселерат.
Полное обездвиживание… Паралич практически всех мускульных групп… Невозможно не то что говорить, но просто двигать глазными яблоками. Работают только легкие и сердце, и то лишь потому, что им милостиво позволили работать. До поры до времени.
Времени, которого не существует…
Времени действительно теперь как бы не существовало. Часов в поле зрения акселерата не наблюдалось, позывов ко сну он не ощущал, в пище, воде и прочих атрибутах нормальной жизнедеятельности не нуждался. Просто парил в невесомости, с головой погруженный в полупрозрачную желтую жидкость, точнее — питательный раствор.
То, чего Мефодию было суждено избежать в Ницце, настигло его здесь — в родном Староболотинске. Жуткий аквариум, подобный тому какой он разбил в офисе «Сумрачной Тени», был уготован акселерату словно плаха — провозгласившему себя царем Емельяну Пугачеву.
Воспоминания о моменте пленения были отрывочны. Последнее, что более или менее четко отложилось в голове исполнителя, — приказ Гавриила о проведении экстренной разведки и последовавшая гонка на стареньком мотоцикле по задворкам, проселкам, а то и вовсе полному бездорожью. Дальше — только неясные фрагменты. Коварный гравиудар в спину откуда-то сверху… Долгое, будто при замедленной съемке, падение… Еще гравиудар, еще и еще… Выпрыгивающие навстречу, кажется, прямо из воздуха Сатиры с обнаженными саблями… Целые орды Сатиров, заполонившие собой округу… Жалкая попытка акселерата оказать сопротивление… Занесенный над головой лес юпитерианских клинков… Ожидание дикой боли…
Ожидание боли такое продолжительное, что Мефодию уже начинает мерещиться, будто боль давно наступила, а он в возбуждении ее не почувствовал. Однако лес клинков расступается, образуя широкую просеку… Хочется броситься в эту просеку, но не получается, к тому же длинные, как ножки королевского краба, пальцы Сатира проникают в рот и накрепко фиксируют челюсти акселерата в раскрытом положении, наверняка из опасения, как бы пленник не откусил себе язык.
Эх, а ведь он действительно имел шанс покончить со всеми дальнейшими неприятностями и опоздал всего на несколько секунд!..
Затем все словно сквозь пелену…
Знакомое лицо, при виде которого испытываешь двойственное ощущение — хочется покорно склонить голову и в то же время выпустить слэйеры и обрушить их на юпитерианца безо всякой жалости… Сагадей — младший сын Хозяина, лишь отдаленно похожий на него, однако этой похожести вполне хватает, чтобы смутить даже акселерата.
— Просто не верится! — восклицает Сагадей, приподнимая голову пленника за волосы и буравя его пронзительным взглядом. — Первый пойманный за сегодня живой исполнитель, и такая удача!
Мефодий силится что-то сказать, но ручища Сатира обвилась вокруг его горла и не позволяет издать ни звука.
— Было бы опрометчиво уничтожать такой ценный материал, — говорит Сагадей, в то время как Сатиры стаскивают с акселерата его слэйероносную куртку-кольчугу. — А мама-то как обрадуется!
После все пропало, будто кто-то выключил свет, а когда он снова появился, перед неподвижными глазами исполнителя была вот эта стена, кажущаяся сквозь желтую муть питательного раствора светло- зеленой. Будучи художником, а следовательно, человеком, разбирающимся в смешивании красок, Мефодий отметил, что подлинный цвет стены — голубой, но никаких выводов из данного факта сделать было невозможно. Других имеющихся в поле зрения объектов попросту не было.
