По иронии судьбы я опоздал из-за несчастного случая на автостраде: частная машина врезалась в грузовик на покрытом льдом участке дороги. Там уже была полиция и машина «скорой помощи»; ацетиленовая горелка, которая так ярко пылала в темноте, что ночь потом показалась мне вдвое темнее, резала обломки, и оттуда что-то вытаскивали. Когда я подъехал, Альберт уже стоял у открытой двери. Его манеры явно стали лучше (возможно, меня уже принимали за одну из жаб); он спустился со ступенек, чтобы меня приветствовать, отворил дверцу машины и впервые позволил себе вспомнить мое имя:
— Добрый вечер, мистер Джонс, доктор Фишер советует не снимать пальто. Ужин сервируют на лужайке.
— На лужайке? — воскликнул я.
Ночь была ясная, звезды горели как льдинки, и температура стояла ниже нуля.
— Думаю, сэр, что вам будет достаточно тепло.
Он провел меня через переднюю, где я однажды познакомился с миссис Монтгомери, а потом через другую комнату, где стены были уставлены книгами в дорогих сафьяновых переплетах — их, как видно, покупали оптом. («Библиотека, сэр…») Было бы много дешевле обзавестись фальшивыми корешками, подумал я, — у комнаты был совсем нежилой вид. Высокие окна, от потолка до пола, выходили на большую лужайку, спускавшуюся к невидимому отсюда озеру, и какое-то время я не различал ничего, кроме яркого пламени. На снегу потрескивали четыре гигантских костра, а с веток каждого дерева свисали лампочки.
— Ну, разве это не великолепно, не восхитительно, с ума сойти! — воскликнула миссис Монтгомери, выходя ко мне из темноты с уверенностью хозяйки, встречающей оробевшего гостя. — Просто сказка, волшебство. Думаю, что пальто, мистер Джонс, вам даже не понадобится. Мы все так рады, что вы снова с нами. Нам вас очень недоставало.
«Мы» и «нам»… Теперь, когда глаза больше не слепило пламя костров, я увидел, что все жабы были в сборе; они стояли вокруг стола, накрытого посреди костров; он сверкал хрусталем, в котором переливались отсветы огня. Атмосфера была совсем не такая, как на памятном ужине с овсянкой.
— Какая жалость, что это самый последний прием, — сказала миссис Монтгомери, — но вот увидите, он с нами простится по-королевски. Я сама помогала ему составить меню. Овсянки не будет!
Внезапно рядом со мной появился Альберт, держа на подносе стаканы с виски, бокалы с сухим мартини и коктейлем «Александр».
— Я предпочитаю «Александр», — сказала миссис Монтгомери. — Это сегодня у меня уже третий. Какую чепуху говорят, будто коктейли портят вкус еды. Я считаю и постоянно всем говорю, что вкус еды портит только отсутствие аппетита.
Из темноты выступил Ричард Дин, держа тисненое золотом меню. Я видел, что он уже порядком нализался, а там, за его спиной, между двумя кострами стоял мистер Кипс и, казалось, действительно смеялся — сказать это наверняка было трудно, он так сутулился, что рта не было видно, но плечи у него явно вздрагивали.
— Это получше каши, — сказал Дин, — какая жалость, что ужин последний. Как вы думаете, старичок совсем растратился?
— Нет, нет, — живо возразила миссис Монтгомери. — Он же всегда говорил, что в один прекрасный день устроит последний, самый роскошный и самый увлекательный ужин. Мне кажется, душа ему больше не позволяет этим заниматься. После того, что случилось. Его бедная дочь…
— А у него есть душа? — спросил я.
— Ах, вы не знаете этого человека так, как знаем его мы. Его щедрость… — Автоматический рефлекс, как у собачки Павлова, заставил ее дотронуться до изумруда, висевшего на шее.
— Допивайте и рассаживайтесь.
Голос доктора Фишера из темного угла сада призвал нас к порядку. До этого я не видел, где он находится. Он нагнулся над бочкой метрах в двадцати от нас, и я заметил, как он шевелит в ней руками, словно их моет.
— Вы только поглядите, до чего он милый, — сказала миссис Монтгомери. — Его заботит всякая мелочь.
— А что он там делает?
— Прячет хлопушки в бочке с отрубями.
— Почему бы не выложить их на стол?
— Не хочет, чтобы люди, желая узнать, что там внутри, стали стрелять ими во время ужина. Это я посоветовала ему насчет бочки с отрубями. Только подумайте, он никогда о такой вещи не слышал. Видно, у него было не очень счастливое детство, правда? Но он сразу зажегся этой идеей. Понимаете, он положил подарки в хлопушки, а хлопушки в отруби, и нам надо будет тащить их на счастье с зажмуренными глазами.
— А что, если вам достанется золотой ножик для обрезания сигар?
— Невозможно. Подарки выбраны так, чтобы подошли любому.
— А что такого есть в мире, что подойдет любому?
— Вот увидите. Он нам скажет. Не сомневайтесь. В глубине души он ведь человек очень чуткий.
Мы сели за стол. На этот раз я был посажен между миссис Монтгомери и Ричардом Дином, а напротив были Бельмон и мистер Кипс. Дивизионный сидел напротив хозяина. Набор бокалов был внушительный, а меню сообщало, что будут поданы «Мерсо» 1971 года, «Мутон-Ротшильд» 1969-го, а вот года закладки портвейна «Кокберн» я не запомнил. Тут, подумалось мне, я смогу по крайней мере упиться и забыть обо всем без помощи аспирина. Бутылка финской водки, поданная к икре (на этот раз икрой оделили нас всех), была заморожена в цельной глыбе льда вместе с лепестками оранжерейных цветов. Я снял пальто и повесил его на спинку стула, чтобы предохранить себя от жара костра, горевшего сзади. Два садовника ходили взад и вперед, как часовые, подбрасывая в огонь поленья, но шаги их не были слышны на глубоком снежном ковре. Зрелище было до странности нереальным — столько жара и столько снега, хотя снег под нашими стульями уже начал таять от тепла, которое шло от костров. Я подумал, что скоро ноги наши будут мокнуть в талой воде.
Икрой в большой вазе обнесли нас дважды, и все, кроме меня и доктора Фишера, положили ее себе по второму разу.
— Она так полезна, — объяснила миссис Монтгомери. — В ней столько витамина С.
— Могу пить финскую водку с чистой совестью, — сказал нам Бельмон, позволяя налить себе третью рюмку.
— Они провели настоящую кампанию зимой тридцать девятого, — заметил Дивизионный. — Если бы французы поступили так в сороковом…
Ричард Дин спросил меня: — Вам довелось видеть меня в «Пляжах Дюнкерка»?
— Нет. Я в Дюнкерке не был.
— Я говорю о фильме.
— Нет. Боюсь, что не довелось. А что?
— Да просто так. По-моему, это мой самый лучший фильм.
К «Мутон-Ротшильду» было подано roti de boeuf [жаркое из говядины (франц.)]. Мясо зажарили в тонком слое теста, что сохранило все его соки. Прекрасное блюдо, что и говорить, но на минуту мне стало дурно от вида крови: я снова стоял у подножия фуникулера.
— Альберт, — сказал доктор Фишер, — нарежьте мистеру Джонсу мясо. У него покалечена рука.
— Бедненький мистер Джонс, — сказала миссис Монтгомери. — Давайте я вам нарежу. Вы любите мясо маленькими кусочками?
— Сострадание, вечно сострадание, — сказал доктор Фишер. — Вам надо бы написать Библию заново. «Пожалей ближнего своего, как ты жалеешь себя». У женщин чересчур развито чувство сострадания. Моя дочь унаследовала это от матери. Может, она и замуж вышла за вас, Джонс, из жалости. Уверен, что миссис Монтгомери выйдет за вас, если вы ей предложите. Но жалость — чувство нестойкое, оно быстро проходит, когда объект не маячит перед глазами.
— А какое чувство стойкое? — спросил Дин.
