— Стойте. Я почти уверен, что это здесь.
Я увидел в кустах следы от шин «рено». Мы поехали, подскакивая, по оставленной ими колее, пока не увидели взлетной полосы и пустого сарая.
— Боже мой! — воскликнул мистер Квигли. (Я ни разу не слыхал, чтобы он употребил более сильное выражение.) — Ну и дорога! Не хотелось бы мне тут ехать… или взлетать… с грузом противотанковых гранат. — Какое-то время он сидел, уставясь в пустоту, затем включил мотор. — Мне надо назад — послать телеграмму.
— Информацию финансового характера?
— Вы недалеки от истины — можно назвать это и так, — с обычной своей осторожностью ответил он.
В угрюмом и мрачном молчании он повез меня назад, а я раздумывал, пользуется ли он в своих телеграммах кодом — возможно, самым простым, из какой-нибудь книги, о чем я мальчишкой читал в одном романе о шпионах. Шпион и те, кому он передает информацию, выбирают фразу из заранее согласованной книги — скажем, из полного собрания сочинений Шекспира, что дает широкий выбор строк, и на основе этой фразы и порядка слов в ней устанавливается код. Я пытался представить себе, какую книгу выбрали бы мистер Квигли и его американские друзья. Не Апдайка. У Апдайка слишком короткие фразы, и код легко разгадать. Возможно, мистер Квигли выбрал бы большой классический роман, вроде «Унесенных ветром».
Подъехав к отелю «Континенталь», мистер Квигли нарушил молчание.
— Вам нечего смущаться, — сказал он. — Номер, который вы делили с мистером Смитом, все еще числится за ним. Вы можете даже спать на кровати. Я сразу же позвоню, как только что-нибудь узнаю.
Когда я брал ключ у портье, он сказал мне:
— Тут вашему отцу звонили по телефону и оставили поручение.
Я прочел в лифте: «Просьба позвонить в Бюро полковника Мартинеса». Ну, подумал я, полковнику Мартинесу придется долго ждать, пока ему позвонят.
Два непрочитанных письма, лежавших в кармане, не давали мне покоя, и, оставшись один, я первым делом вскрыл то, что было адресовано мне. Сначала из конверта выпали чек и авиабилет, а потом уже письмо. Оно поразило меня своей длиной, а по мере того, как я читал, и содержанием. Капитан столько лет носил это в себе, а теперь что-то побудило его высказаться, и этим «что-то» была, конечно, смерть Лайзы.
'Джим, ты ежедневно врал мне со времени твоего приезда и одному богу известно, почему вдруг перестал. По всей вероятности, ждал, чтобы я нашел тебе работу, устроил тебя и ты продолжал бы жить на мой счет, как жил на мой счет все эти годы. А я ведь содержал тебя ради Лайзы, теперь же Лайза умерла. И я не желаю больше видеть тебя — слишком много связано с тобой воспоминаний о Лайзе. Оставляю обратный билет до Лондона и чек, который поможет тебе продержаться, пока ты не найдешь работы дома, недели две-три — надо только получить по нему до отъезда отсюда. А здесь тебе не место. Но последний мой тебе совет и мой последний долг по отношению к тебе — предупреждаю: держись подальше от этого Квигли. Мне очень жаль, что я попросил его встретить тебя, но он оказался под рукой, а он всегда готов оказать мне мелкую услугу. Таким путем он поддерживает со мной контакт, и за это ему платят его хозяева, черт бы их всех побрал. Они из меня ни на пенни ничего не выудили.
У тебя нет никаких оснований верить мне. Я хорошо это знаю. Я тоже врал, но никогда не врал тебе или — что бы там ни говорил тебе Сатана — Лайзе; врал я только фараонам. Я знаю, это черно- копотная история. Я начал красть не для того, чтобы разбогатеть. Крал без всякой цели. Это была для меня игра, рискованная игра, вроде рулетки. На войне привыкаешь к опасности, начинаешь даже получать от нее удовольствие. В том немецком лагере мне было до смерти тошно от отсутствия риска, а когда я перебрался через границу, было до смерти тошно от мира и покоя, царившего в испанском монастыре. Когда я вернулся в Англию и стал учиться летать, это тоже было очень легко — все равно как учиться вождению. А потом не успел я подняться в воздух — как наступил мир. Никакой опасности. Никакого насладительного волнения. И я начал красть. Это меня забавляло, пока я не встретился с Сатаной и не увидел в больнице несчастную Лайзу, у которой по веленью Сатаны убили ребенка, а она так хотела его иметь. Не знаю, была ли она в самом деле так уж привязана ко мне. Она была девчонка честная, и не думаю, чтоб когда-нибудь стала употреблять слово «любовь», раз она ее не чувствовала. С тех пор я вел опасную игру только ради нее, чтобы она могла спокойно жить, когда меня не станет. Когда ты сказал мне, что она умерла, я понял, что больше ей не нужен. Я никогда не рисковал, — после того, как встретил Лайзу, но сейчас все мои обязательства кончились. Я благодарю Бога, если он существует, за то, что он даровал мне хотя бы это. Я не горюю — ничего плохого теперь уже с Лайзой не случится, она свободна, и я наконец свободен — свободен и от тебя тоже. Я снова бежал из лагеря. Теперь, когда Лайзы нет, я могу сделать кое-что полезное для моих друзей и могу пойти на любой риск. Для тебя я сделал уже достаточно. Я не хочу, чтобы ты писал мне. Ничего написанного тобой я читать не стану. Ты предал Лайзу. После того как получишь это письмо, не дожидайся меня. Уезжай и никогда больше сюда не возвращайся'.
Письмо было подписано: «Капитан! Полковник! Майор! Сержант! Сеньор Смит!» — с восклицательным знаком после каждого слова. Интересно, подумал я, почему он не поставил и своей настоящей фамилии, но, наверное, захотел одно из своих имен оставить для себя. В конце-то концов, с той поры, когда он пил джин с тоником и мы ели копченую лососину, мы с ним так и не сблизились. Его интересовала только Лайза, а письмо от нее, которое, пожалуй могло бы подготовить его к тому, что надо ждать смерти, и все вышло бы тогда мягче, чем у меня, пришло слишком поздно. Мне было жаль, что так получилось, но все равно его письмо было нелегко переварить.
Я вскрыл то, которое он теперь уже никогда не прочтет. Лайза не любила писать длинные письма, а это и вообще было совсем короткое. Она писала.
'Дорогой Капитан, доктор и сестра мне этого не говорят, но я знаю, что скоро умру. И вот я пишу то, что всегда стеснялась сказать. Я люблю тебя с того дня, когда ты пришел с Сатаной ко мне в больницу. У тебя тогда на рубашке не хватало пуговицы, а башмаки надо было почистить. Такого доброго человека, как ты, я никогда не встречала.
Лайза'.
Это письмо удивило меня. Значит, между ними все-таки была любовь. Каким бы ни было это чувство, оно, видимо, было куда более прочным, чем те случайные радости в постели, какие выпадали на мою долю. И, лежа на диване в номере Капитана, дожидаясь, когда наконец ко мне придет сон, я почувствовал укол ревности. То, что Лайза после стольких лет и необъяснимых отсутствий помнила, что у Капитана не хватало пуговицы на рубашке, было выше моего понимания, и меня захлестнуло чувство собственной неполноценности. Я был снова отщепенцем, амаликитянином. Тем не менее я сохранил письмо. Оно может доставить удовольствие Капитану и смягчить его гнев, если он вернется, но, засыпая, я все же злился на них обоих и на этот непонятный мир, в котором они жили. Мне приснился странный сон: я долго шел по дороге к большому темному лесу, который по мере моего приближения все отступал и отступал. Мне почему-то было необходимо попасть в этот лес, но сил у меня становилось все меньше, и тут меня разбудил визг телефона у кровати Капитана. Снимать трубку мне не хотелось. Я боялся услышать голос Капитана, но звонил мистер Квигли.
— Это Джим?
— Да.
— Я так долго звоню. Уже четыре с половиной минута. — Вечно эта точность в цифрах. Возможно, это качество присуще всем финансистам.
— Я спал.
— Мне звонил полковник Мартинес. До сих пор он ни разу мне не звонил. Должно быть, что-то важное. Он хочет видеть вас. Он посылал за вами в ту гостиницу, куда я вас поместил, но вас там не нашли. Вы меня слушаете?
— Да. А откуда ему известно, где я ночевал?
