Эпилог
Пилип одним махом осушил чашу, поставил ее на стол и принялся за поросенка. Схватив зажаренную до коричневой корочки заднюю ногу, в одно мгновение содрал с нее зубами мясо и бросил обглоданную кость под стол. Не прекращая жевать, взялся за другой окорок.
'Такое вино пьет как пиво!' – мысленно выругался Костас, наблюдая как тучный, краснолицый тиун Святослава, размазывает горячий жир по щекам. Но вслух ничего не сказал. Заново наполнил кубок гостя и отхлебнул из своего, привычно покатав во рту глоток ароматного критского.
– За что я тебя люблю, гречин, – промычал Пилип, не прекращая жевать, – так за то, что умеешь угостить! И вино у тебя сладкое, и поросенок во рту тает. Чем твой повар так его сдабривает? Ишь, язык щиплет! Наши так не умеют, – Пилип вздохнул и схватил кубок. – Совсем разленились, людишки! Ни поросенка зажарить, ни мед добрый сделать… А кто виноватый у князя? Тиун виноватый – не доглядел! Святослав кричит: сгоню со службы! Посажу сотским в драной веси и будешь сидеть, пока не помрешь! Эх, служба княжья!..
Тиун снова одним глотком осушил кубок, и склонился над блюдом с горячим мясом, выбирая куски пожирнее. Пряную поросятину он щедро орошал потоками кипрского, смачно крякая после каждого осушенного кубка. Мелкие кости Пилип выплевывал прямо на скатерть, крупные привычно бросал на пол – собакам. Хруст и громкое чавканье заполняло просторную горницу, где сидели гость и его хозяин; слуги грека, вышколено ждавшие его знака у дверей, боялись даже неловким движением прервать это торжество чревоугодия. Но вот челюсти тиуна стали двигаться медленнее. Пилип задумчиво поводил рукой над остатками растерзанного поросенка и выбрал голову. С хрустом отгрыз пятачок, затем оба уха. Щеки кусал уже лениво, больше уделяя внимания кубку, который Костас то и дело наполнял из серебряного кувшина. Кувшин скоро опустел, по знаку купца слуга быстро принес другой. В нем вино было поплоше, с пряностями, забивавшими затхлый вкус. 'Следовало б сразу такое подать, этому борову все равно – лишь бы хмель, но угодить хотелось, – подумал Костас. – Прибедняется тиун, как у русских принято, что князь его грозится выгнать. Сам палаты каменные возводит. Красть надо меньше, тогда люди работать будут. Набрал холопов, хочет все задаром…'
Пилип сыто рыгнул, поводил глазами по столу, раздумывая, не съесть ли еще чего, но решил передохнуть. Сложил жирные руки на огромном круглом животе.
– Здрав ли князь Святослав? – привычно начал Костас беседу. – Здрава ли княгиня и дети ее?
– Здравы, здравы! – отмахнулся Пилип. – Что им сделается? Святославу за шестьдесят лет, а на коня заскакивает молодцем! А есть как горазд! – Пилип снова вздохнул. – Пир большой велел мне сотворить, брат его Игорь Новогород-Северский в гости жалует. Гонец утром прибежал.
– Игорь в полоне! – удивился купец.
– В дороге он, сюда едет. Будет как раз на Рождество Богородицы.
– Выкупили?
– Убежал от поганых.
– Исхитрился? – удивился Костас. – Один?
– Поганый ему какой-то помог, – пояснил Пилип. – То ли Овлур, то ли Лавор – не разобрать их имена поганские. Коней добыл, а через стан половецкий князь сам вышел. Гонец сказывал, что большую часть Поля они пешком шли, одиннадцать дней. А уже на своей земле, Игорь ногу повредил, остановился на ночь в селе святого Михаила. Смерд побежал за двадцать верст в Путивль – Ярославне сообщить, ночью в город пришел. Ярославна сначала верить не хотела, потом приказала седлать коня. Следом бояре потянулись, простой люд. Когда Игорь к городу подъезжал, все вдоль дороги стояли, кричали 'славу' князю. Любят его в Земле Северской. Он хоть и строг, да милостив, зря никого не казнит.
Пилип снова тяжко вздохнул.
'Пора! – понял купец. – Не то опять станет на князя жалиться'.
– Роман, воевода Святослава, крепко побил поганых?
– Тысяч с три высекли! – с гордостью сказал Пилип. – И столько, считай, в полон взяли. Наших воев и пять сотен не полегло. Забудет теперь Кончак дорогу к Киеву.
– А где полон тот?
– Под добрым присмотром! – по-хозяйски ответил Пилип, так что сразу стало ясно, в чьем попечением находится полон.
– На торг поведешь?
– Святослав не велел! – скривился тиун. – Менять хочет на наших, что у поганых в полоне.
– Так ваших воев там нет! Только Игоревы.
– Видно, хочет подарить поганых брату. Прямо на пиру. Игорь хоть и пошел в Поле сам, Святослава не спросив, зато помогал ему на киевский стол сесть. И опять поможет, коли Рюрик сваду затеет. Киевские воеводы, они такие… Сегодня со Святославом, завтра – с Рюриком или братом его. Игорь же завсегда на сторону Святослава встанет.
– Но ведь полон большой, кто его считал?
– Посчитано и князю донесено.
– Каждая голова?
– Каждая! – важно молвил Пилип. – У нас дела верно правятся. Хотя… – он хитровато глянул на Костаса. – Кто-то из поганых и помереть может. Пораненый, скажем, или от лихорадки.
– Три сотни голов по ногате за каждую! – решительно сказал Костас. – Ханов и ханских детей, за которых выкуп можно взять, мне не нужно. Самых простых. Но молодых и крепких. Серебро прямо здесь отсчитаю.
– Три сотни! – воскликнул тиун. – Что ты, купец! Скажу князю, что три ста померли, – сразу погонит за небрежение. Это же каждый десятый из полона, а то и более! Сотня, одна. И ту со страхом отдаю.
– Мне нужно три, – покачал головой купец и подумал: 'Хорошо, что о цене не спорит'.
– Зачем тебе столько? – развел руками Пилип. – Были бы холопы добрые, а то погань! Работник из половца плохой, все сидит и тоскует по степи своей сохлой. Песни поганские гундосит. Потом надумает и побежит к себе в Поле – лови его!
– У меня не сбежит!
– Добрый ты человек, гречин, а три ста никак не могу! – твердо сказал Пилип, осушая кубок с вином. – Полторы так и быть, но не более. Коли по нраву, давай рядиться, коли нет, то спасибо за угощение!
Пилип вновь сложил руки на животе, давая понять, что разговор закончен. Костас задумался, не зная, ударить с тиуном по рукам или продолжать уговоры. Дешевы рабы у Пилипа, но мало их. Шелка не распродались, обратно придется везти. Из рабов половина, считай, по пути помрет – не могут половцы в железе долго ходить, болеют. Грехи… Есть еще гривны Ярославны, но это серебро почти все придется отдать в Константинополе, себе он из него мало выкроил, посовестился – за детей выкуп. А не надо было совеститься! Плохой торг вышел в этот раз в русской земле. Если б три сотни рабов…
Тихая нежная мелодия прервала горькие думы грека. За дальней стеной кто-то играл на дудке, но эта дудка не сипела и крякала, как принято у русских, а сладко пела, будто тихо жалуясь на судьбу-судьбинушку, горькую, но все равно такую желанную. Гость и хозяин замерли, вслушиваясь, и молчали, пока мелодия за стеной не угасла, словно уснув.
– Это кто у тебя? – хрипло спросил Пилип.
– Костас, крестник мой.
– Зови! – приказал тиун так, что купец только склонил голову в знак послушания.
Вошедший в горницу музыкант был в холстине, но чистой, и волоса черные чесаны. Высок и строен, и лет, ему судя по лицу, не много – мужчина в самом соку. Взглянул на гостя диковатыми серыми очами и молча склонился в поклоне – не земном, а в пояс. Выпрямился и вопросительно посмотрел на грека.
– Сыграй что повеселее! – приказал купец.
Костас-крестник поднес дудку к губам и вдруг выдул из нее нечто такое громкое и разухабистое, что ноги мужчин как бы сами самой задвигались под столом. Скоро задвигались и руки, похлопывая по скатерти в такт мелодии. Пилип не выдержал первым. Выскочив из-за стола, стал плясать, бросая ноги в стороны и размахивая руками. Грек усидел, но, как было видно, далось ему это трудно. Он хлопал в ладоши, ерзал на скамье и даже подпрыгивал на ней. Пот ручьями струился по багровому лицу Пилипа, но он все плясал и плясал, пока музыкант не сжалился.
– Ай, потешил! Ай, да повеселил! – вымолвил тиун, со свистом втягивая в себя воздух. – А на гуслях можешь?
Музыкант поклонился и что-то сказал слугам. Те мигом принесли гусли. Устроившись на скамье у стены, крестник грека плавно возложил на них пальцы. В этот раз музыка, зазвучавшая в горнице, была ни разухабистой, ни грустной – как раз такой, какая нужна гостям на пиру, чтобы перевести дух после пляски и осушить чару вина за здоровье друг друга. Под эту мелодию не тянуло говорить – только слушать.
– Откуда он у тебя? – спросил Пилип, когда музыка стихла.
– Купил у одного воеводы в Путивле, – гордо сказал купец, заметив алчный блеск в глазах гостя. – Вы, русские, не умеете видеть в людях талант. Воевода велел мне крест целовать, что продам басурменина гребцом на галеру, потому что тот, по его словам, сделал много беды при осаде города.
– И ты поклялся?
– Как просили.
– Клятву сдержишь?
– Не могу, – с деланной грустью вздохнул купец. – Я обещал продать басурменина, а его больше нет – умер. Ибо человек, сменивший веру, везде считается мертвым в своей прежней испостаси.
– Хитер! – засмеялся Пилип. – Долго уговаривал его креститься? – тиун сделал жест рукой, как будто сек плеткой. – Небось, попотел?
– Ничуть! – возразил грек. – Он сам попросился.
– Врешь!
– Вот те крест! – обиженно сказал грек, осеняя себя двуперстием. – Я сам поначалу думал, что раб лукавит – воевода меня упреждал, что верить ему нельзя – умен и хитер. Не прав был воевода… Я ведь не знал, что он музыкант – креститься он раньше захотел. Для меня он был просто добрый раб, которого можно
