храпел Чарли Фортнум — хриплым, скрипучим, пьяным храпом. Может, ему снилось, как он блаженствует у себя дома в большой кровати после того, как прикончил у бара бутылку? Неужели Клара терпит его храп? О чем она думает, вынужденная лежать рядом с ним без сна? Вспоминает ли с сожалением о своей каморке у мамаши Санчес? Там с наступлением рассвета она могла спокойно спать одна. Грустит ли о простоте своей тогдашней жизни? Он всего этого не знал. Отгадать ее мысли было все равно что понять мысли какого- нибудь странного зверька.
Свет прожекторов, проникавший под дверь, стал тускнеть. Наступал последний день. Он вспомнил, как много лет назад сидел с матерью на представлении son-et-lumiere [звука и света (франц.)] в окрестностях Буэнос-Айреса. Лучи прожекторов появлялись и исчезали, как слова, которые мелом писал на доске учитель, выхватывая из темноты то дерево, под которым однажды кто-то сидел — уж не Сан-Мартин ли? — то старую конюшню, где какая-то другая историческая личность привязывала коня, а то и окна комнаты, где что-то подписывали — договор или конституцию, он не мог припомнить. Чей-то голос рассказывал эту историю прозой, отмеченной величием невозвратного прошлого. Он устал от медицинских размышлений и заснул. Когда он проснулся в третий раз, Марта уже хлопотала, накрывая скатертью стол, а сквозь щели в окне и двери просачивался дневной свет. На столе стояли на блюдцах две незажженные свечи.
— Это все свечи, какие у нас остались, отец мой, — сказала Марта.
Отец Ривас еще спал, свернувшись, как зародыш.
Марта снова окликнула его:
— Отец мой!
От ее голоса навстречу новому дню стали просыпаться остальные — Леон, Пабло, Акуино.
— Который час?
— Что?
— Что ты сказала?
— Не хватает свечей, отец мой.
— Дело не в свечах. Марта. Что ты так суетишься?
— Рубашка твоя еще мокрая. Ты помрешь от простуды.
— Вряд ли от нее, — сказал отец Ривас.
Она досадливо ворчала, ставя на стол пузырек из-под лекарства с вином, бутыль из тыквы, которая должна была служить потиром, расстилая дырявое кухонное полотенце вместо салфетки.
— Не того я хотела, — жаловалась она. — Не о том мечтала. — Она положила на стол карманный молитвенник с рваным переплетом и раскрыла его. — Какое сегодня воскресенье, отец мой? — спросила она, листая страницы. — Двадцать пятое воскресенье после троицына дня или двадцать шестое? А может быть, сегодня рождественский пост, отец мой?
— Понятия не имею, — сказал отец Ривас.
— Как же я тогда найду нужное послание и главу из Евангелия?
— Прочту что попадется, наугад.
— Было бы хорошо отпустить Фортнума сейчас, — сказал Пабло. — Уже почти шесть, и через два часа…
— Нет, — возразил Акуино, — мы проголосовали за то, чтобы подождать.
— А вот он не голосовал, — сказал Пабло, указывая на доктора Пларра.
— У него нет права голоса. Он не с нами.
— Он умрет вместе с нами.
Отец Ривас взял у Марты мокрую рубашку.
— Нам некогда спорить, — сказал он. — Я отслужу мессу. Если сеньор Фортнум захочет ее послушать, помогите ему войти. Я отслужу мессу по Диего, по Мигелю, по всем нам, кто сегодня может умереть.
— Только не по мне, — заявил Акуино.
— Ты не можешь мне указывать, за кого надо молиться. Я знаю, что ты ни во что не веришь. Ладно. Не верь. Встань в тот угол и ни во что не верь. Кому какое дело, веришь ты или нет. Даже твой Маркс знает не больше моего, что истинно и что ложно.
— Терпеть не могу, когда попусту тратят время. У нас его не так много осталось.
— А как бы ты хотел его употребить?
Акуино рассмеялся.
— Конечно, я бы так же его потратил, как и ты. «Когда о смерти речь, то говорит живой». Если бы я все еще хотел писать стихи, я бы сделал эту строчку чуть яснее — я уже начинаю понимать ее сам.
— Ты примешь мою исповедь, отец мой? — спросил негр.
— Конечно. Погоди минутку. Давай выйдем на задний двор. А ты. Марта?
— Как я могу тебе исповедоваться, отец мой?
— А почему бы нет? Ты достаточно близка к смерти, чтобы дать любое обещание — даже покинуть меня.
— Я никогда…
— Об этом позаботятся парашютисты.
— А ты сам, отец мой?
— Ну, мне придется обойтись без исповеди. Не всем так везет, что перед смертью у них под рукой священник. Я рад принадлежать к большинству. Слишком долго был одним из привилегированных.
Доктор Пларр оставил их и пошел в другую комнату.
— Леон собирается служить мессу, — сказал он. — Хотите присутствовать?
— Который час?
— Не знаю. Кажется, начало седьмого. Уже взошло солнце.
— Что они намерены делать?
— Перес велел им освободить вас до восьми.
— А они не хотят?
— Думаю, что нет.
— Значит, они убьют меня, а Перес убьет их. Только у вас есть шанс уцелеть, да?
— Может быть. Хотя и этот шанс невелик.
— Мое письмо Кларе… как бы там ни было, возьмите его у меня.
— Как хотите.
Чарли Фортнум вынул из кармана сверток бумаги.
— Здесь главным образом счета. Неоплаченные. Все торговцы жульничают, кроме Грубера… Куда, черт возьми, я его дел? — В конце концов он нашел письмо в другом кармане. — Нет, — сказал он, — теперь уже нет смысла его передавать. Зачем ей мои нежности, если у нее будете вы? — Он разорвал письмо на мелкие клочки. — Да я и не хотел бы, чтобы его прочла полиция. У меня есть еще и фотография, — добавил он, роясь в бумажнике. — Единственная моя фотография «Гордости Фортнума», но на ней и Клара тоже. — Он кинул взгляд на фотографию, потом порвал и ее. — Обещайте, что не расскажете ей, что я все о вас знал. Не хочу, чтобы она чувствовала себя виноватой. Если она на это способна.
— Обещаю, — сказал доктор Пларр.
— Эти счета… лучше займитесь ими сами. — Чарли Фортнум передал их Пларру. — На моем текущем счету, наверно, найдется, чем их оплатить. Если нет, эти жулики и так достаточно меня надували. Я ухожу с корабля, — добавил он, — но не хочу, чтобы пострадал экипаж.
— Сейчас отец Ривас начнет служить мессу. Если хотите послушать, я вас туда отведу.
— Нет, я никогда не был, что называется, человеком религиозным. Пожалуй, останусь здесь со своим виски. — Он смерил взглядом то, что осталось в бутылке. — Может, хлебну глоточек сейчас, тогда напоследок еще останется настоящая норма. Даже больше шкиперской.
Из соседней комнаты доносился тихий голос. Чарли Фортнум сказал:
— Знаю, что если во все это верить, люди под конец получают какое-то утешение. А вы вообще во что-нибудь верите?
— Нет. — Теперь, когда в их отношения была внесена ясность, доктор Пларр испытывал странную
