«Не воображай себя Пигмалионом» – так, кажется, говорил Менигон.
Не воображай себя…
А почему, собственно, нет?
«Куклы – они для игры, ну и играй в свое удовольствие, если не желаешь сидеть на либидоциде. Комбинат производит их поточно в нужном количестве. Рабыни, любовницы и домохозяйки, кстати, очень приличные. Так сказать, в целях сохранения нравственности: нельзя провоцировать массовые сексуальные отклонения…»
«Ты считаешь это нравственным?»
«Хороший вопрос, запиши для памяти. И кому ты собираешься его адресовать?»
«Людям. Наверное, просто людям».
«Ты что, подрядился меня смешить?»
«Это не смешно, Винс! Они разумны!»
«Не более, чем средняя домохозяйка, а чаще – менее. Не строй иллюзий, Искандер».
Нельзя не строить иллюзий. Потому что нельзя жить, если Менигон не сделал ошибку, единственную, но главную. Потому что ватерлиния проходит не между человечеством и Ореолом – она между людьми, и она внутри каждого. Потому что ради одного только Ореола не стоит жить.
Не зря над мусорщиками стоят кураторы. Даже Менигону при всем его старании не до конца удалось выработать презрительно-равнодушный взгляд на мир людей.
– Я назову тебя Надеждой, – сказал Шабан, – и научу говорить. Потом я научу тебя всему, что умею сам: любить и ненавидеть, плакать и смеяться. Думать. Я буду очень терпелив, обещаю. И если ты когда- нибудь сама собой, без приказа и подсказки перестанешь видеть во мне хозяина, значит, ты равна мне. И значит, мои иллюзии имеют смысл.
«А если Ореолу это не понравится, – добавил он про себя, – пусть меня снова сошлют в человечество».
ЭПИЛОГ
– Дядя, далеко еще? – спросил мальчик.
Они только что выбрались на насыпь магнитотрассы – прочную, почти не размытую нитку, возвышавшуюся над водой. Оба вымокли насквозь, но было довольно тепло, а когда солнце выглядывало из-за реденьких облачков, становилось даже жарко. Ураган, бушевавший трое суток и еще сегодня утром валивший с ног, наконец ушел, но вода еще держалась. По подпруженной реке, вздувшейся, коричневой, разлившейся в устье на сотню километров, по эту сторону насыпи плыли деревья, кусты, изгороди, крутило в водовороте пустую железную бочку, а по ту сторону вдалеке темнели над водой какие-то руины, течение несло мелкий мусор, и среди него важным линкором проплывала крыша небольшого дома с мяукавшей на коньке кошкой.
– Километра через три должна быть станция, – сказал Шабан. – Это вон там, где холмы, ее не видно. Ты устал? Тебя понести?
– Нет, я сам.
Некоторое время они шли молча. Мальчик смотрел вправо, на кошку, и, наверное, жалел ее. Потом спросил:
– Дядя, а люди там есть?
– На станции? Я думаю, должны быть. Скорее всего там сейчас развернут временный лагерь – место удобное, высокое.
– А мама там?
– Не знаю, малыш.
– Я не малыш, – степенно возразил мальчик, – мне шесть лет уже. Меня ни папа, ни мама не называют малышом.
– Хорошо, – сказал Шабан. – Так как же мне тебя звать?
– Игорь.
– Давай я все-таки понесу тебя, Игорь.
– Я не устал. Я уже взрослый.
– Кто это тебе сказал?
– Папа. И ты меня больше малышом не зови, ладно?
– Как скажешь. Может, передохнем?
– Не надо.
Шабан очень хорошо видел, что мальчик устал. Но ничего, до станции дойдет, а там – расстанемся. Вероятно, навсегда. Пересадка личности и в этот раз прошла успешно, а когда, спрашивается, она проходила не успешно? Теперь он – Игорь, у него есть отец и мать… вернее, были. Новая методика действительно хороша: ментограмма выполнена идеально и подсажена так, что никакой специалист не заподозрит в мальчишке-сироте не землянина, вся необходимая и даже избыточная информация о покойных родителях заранее внесена куда следует – в банки данных, в документы, в память людей… Хорошая работа, убедительная, можно быть почти уверенным, что никакая сволочь не сунет нос в его жизнь. Не то что раньше. Больше никакой неаккуратности, никаких черных кораблей. Подсажена даже усталость – а ведь всего десять минут назад мальчишка лежал в анабиозе…
– Ты действительно мужчина, Игорь, – сказал Шабан.
Мальчик остановился, захлопал глазами. Очевидно, ждал какого-то подвоха. Шабан улыбнулся.
– Ладно, пошли.
– Наверно, мама и папа спаслись, – сказал мальчик, с надеждой глядя в глаза. – Как ты думаешь?
– Не знаю, – ответил Шабан. – Наверно, спаслись.
– Когда дом развалился, их тоже на крыше унесло, как эту кошку. А меня на дереве. Я чуть не утонул. Когда меня сбросило, папа крикнул, чтобы я хватался за дерево, а я хотел плыть обратно. Я умею плавать.
– Хорошо, что ты не поплыл… Это был ваш дом?
– Нет, у нас другой дом. А тот был чужой. Мы приехали отдыхать.
– А-а.
Слева направо низко над насыпью с шелестом потревоженного воздуха прошла летающая платформа со значком спасателей на днище и потянула над водой к развалинам. На идущих своим ходом мужчину и мальчика спасатели не обратили никакого внимания, а это значило, что лагерь действительно близко. Впрочем, Шабан и так знал это.
«Убожество, – думал он, неприязненно рассматривая залитое водой до кроны, каким-то чудом уцелевшее дерево с сорванной ураганом листвой и понуро сидящей на ветке вороной. – Погодой управлять не научились. Только предсказывать катаклизмы, и то не всегда удачно, только бежать от них со всех ног и оказывать помощь… Правда, надо признать, что без природных катаклизмов работа мусорщика была бы труднее. Но сейчас я поднатужусь и признаюсь хотя бы самому себе в том, чего всю жизнь стыдился Менигон: это – мой мир. Он тут, под ногами. Эта насыпь. Эта вода. Этот мальчик, которому предстоит стать землянином. Прекрасный, холодный и могущественный Ореол – не для меня, хотя я его часть. Возможно, люди в исторической перспективе действительно обречены, и не потому, что истребят друг друга, хотя, надо признать, они делают это охотно, с энтузиазмом, – а потому, что над ними висит потолок, который им не одолеть. Ведь и Ореол, изначально имевший в тысячу раз больше шансов сделать это, – флуктуация, случайная удача в попытках найти дыру в потолке. Человечеству не повторить этого никогда, а то, что не движется, рано или поздно гибнет, неважно – через сто лет или через миллион. Потому-то Ореол и сбрасывает к вам свой мусор, ненужный ему и совершенно безвредный для вас. Сбрасывает тех, кто недостоин в нем жить, кто слишком человек…»
Больше они не разговаривали. Холмы постепенно приближались, разлившаяся до самого горизонта
