своего брата в том, что он вместе с папой плетет тайные интриги, желая примириться с церковью и предать дело гибеллинов и империи. После этого, если верить тем же историкам, Людовик Баварский, явившись в Милан, велел схватить Галеаццо, его сына Адзоне и двух братьев, Лукино и Джованни Висконти, и бросить их в крепостную тюрьму в Монце, а их земли отдал под власть своего наместника, барона Вильгельма ди Монтефорте.
Однако многие современники утверждают, что сам Марко был тоже арестован Людовиком Баварским и брошен в тюрьму вместе со своими братьями и племянником. Одни говорят, что ему удалось бежать, другие — что его отпустил сам Людовик.
Достоверно одно: спустя некоторое время, когда император пошел из Ломбардии в Тоскану, а затем в Рим, где он совершил достаточно известную ошибку, сместив папу Иоанна XXII и назначив на его место другого по своему усмотрению, Марко Висконти был в его свите и пользовался большой милостью. Кроме того, он сам и через своих друзей, в особенности через Каструччо Кастракани [], сеньора Лукки, не переставал упрашивать императора отпустить его родственников.
Наконец его просьба была исполнена, и после восьми месяцев мучений Висконти вышли из печально известных темниц, прозванных в народе «каменными мешками Монцы»: это были маленькие каморки, расположенные одна под другой на разных этажах башни, и попасть в них можно было только через отверстие в потолке. Внутри царила кромешная тьма, пол был выпуклый и неровный. Камеры были такие маленькие, что заключенный не мог ни встать во весь рост, ни вытянуться на полу, и ему приходилось терпеть невыносимые мучения, сидя на корточках или стоя полусогнутым. Галеаццо сам приказал возвести это ужасное узилище, чтобы содержать в нем государственных преступников, но первым испробовал его, оправдав пророчество, ходившее в народе во время постройки тюрьмы.
Изнуренный страданиями, Галеаццо умер под Пистойей несколько месяцев спустя после освобождения. В Милане же, где барон Монтефорте восстановил всех против себя, возникло сильное движение в пользу Марко.
Но то ли Людовику Баварскому были неприятны слава великого воина и слишком большая любовь миланцев к нему — хотя трудно предположить, чтобы он с высоты своего трона мог кому-либо завидовать, — то ли он не решился изменить установленный порядок наследования, то ли гибеллины посеяли в нем сомнения относительно верности Марко, то ли, наконец, потому, что оба брата, Лукино и Джованни, которых гораздо больше устраивала власть их молодого племянника Адзоне, сумели соблазнить императора, щедро суля ему золото, до которого он всегда был падок, а тогда особенно в нем нуждался; короче говоря, дело кончилось тем, что Людовик Баварский назначил наместником города и области Милана Адзоне Висконти, сына Галеаццо, который обязался выплатить ему за это большие деньги.
Миланцы были этим очень недовольны, а Марко, негодующий на императора, на братьев, на племянника и на всех гибеллинов, вступил в тайные переговоры с Флоренцией и с папским легатом [] в Ломбардии кардиналом Бертрандо дель Поджетто, которые, вероятно, не поскупились на обещания помочь ему людьми и деньгами в борьбе за овладение отцовским престолом.
Как раз в это время и начинается наша история.
Глава VIII
Прибыв по зову Марко в Милан, Отторино сразу же отправился во дворец и, оставив Лупо внизу с солдатами, прошел в отдаленный покой, где хозяин дома диктовал старому секретарю какое-то письмо.
Марко отличался высоким ростом; в описываемое время ему было лет сорок пять или чуть больше. Тяготы беспокойной и бурной жизни лишили его лицо первоначальной свежести, огня и задора, сквозивших в его взоре, когда он был юношей, и наложили на него отпечаток сдержанной гордости и тихой печали, отражавшей вечную неудовлетворенность его души, но не окрашенной ни горечью, ни злобой.
Увидев входившего Отторино, Марко сделал ему знак рукой, чтобы он садился, и сказал:
— Подожди минутку, я сейчас.
Затем он вернулся к секретарю, который с поднятым пером вопросительно смотрел на своего господина, не зная, остаться ему или уйти.
— Нет, нет, — сказал ему Марко, — пиши дальше; мой двоюродный брат должен знать все.
И он стал диктовать последние фразы письма, адресованного папскому легату в Болонье. Письмо было написано на неуклюжей латыни того времени, и заключавшие его слова, которые услышал Отторино, означали в переводе следующее:
«Замки Сеприо и Мартесана (это были владения Марко) не забыли еще моего голоса, друзья республики — не погибли, лев дремлет, но когда я его разбужу, рык его долетит до Ватикана. Безбородый бражник (так в Милане обычно называли Людовика Баварского) скоро будет кусать себе пальцы. Да здравствует церковь и да погибнут предатели родины! — таков мой старинный боевой клич».
Чтобы понять все значение последних слов, читатель должен вспомнить, что Марко впервые произнес их за восемь лет до описываемых событий, когда, разгромив армию папы, он бросился преследовать миланских перебежчиков, сражавшихся в ее рядах. Эти слова приобрели в то время большую известность, и по ним можно было догадаться, что Марко Висконти уже тогда в глубине души не был врагом папы, хотя и боролся против него с оружием в руках.
Когда письмо было окончено, секретарь вышел, а Марко с улыбкой сказал Отторино:
— Ты все-таки вернулся! Обязательно хотел, чтобы за тобой прислали гонца, да?
— Я не думал… — начал было юноша извиняющимся тоном.
— Ну, довольно, довольно! Теперь ты здесь, и я тебе все прощаю.
Они обменялись еще несколькими словами, а затем Марко, дружески положив руку на плечо двоюродного брата, стал рассказывать ему о причинах, побудивших его примириться с авиньонским папой, и посвятил его во все свои новые планы.
— Итак, да здравствует папа Иоанн! — воскликнул Отторино. — А как же Николай Пятый? Тот, за кого мы до сих пор сражались, — что будет с ним?
— Он останется тем, кем и является на самом деле, — раскольником и лицемером.
— Так, значит, нам надо сесть на школьную скамью и вызубрить словечки гвельфов?
— Зато папа вновь нас благословит, — сказал Марко.
— Да, но отлучит другой, — возразил Отторино.
Прославленный воин, нахмурив брови, ответил:
— В конце концов, ты отлично знаешь, что законный папа — это тот, который живет в Авиньоне. Он преследовал моего отца, мою семью, всех наших друзей, он отлучил нас от церкви, объявил нас еретиками, причинил нам все зло, какое только мог, но от этого он не перестал быть истинным папой. Ты думаешь, все эти годы, пока я враждовал с ним, я был в мире с самим собой, помня о том, что меня отлучили от церкви?
Юноша, и не подозревавший, что подобные чувства могли терзать душу его прославленного родственника, изумленно смотрел на него, а тот продолжал со смущенным видом:
— Память о моем бедном отце всегда омрачала для меня радость всех моих побед. Ты знаешь, как мой отец, этот великий ум, столько лет отмеченный печатью папского гнева, сумел подняться высоко над всеми другими властителями Италии. Но, одолевая светский меч папы, он никогда не позволял себе насмехаться над его духовным мечом []. И когда на склоне лет он почувствовал, что близится его последний час, что скоро он покинет этот свет, он вспомнил прожитую им жизнь и ужаснулся. О, из моей памяти никогда не изгладится та ночь, когда он, мучимый видениями, велел созвать всех своих домашних, духовенство монастыря святого Иоанна в Монце и, преклонившись перед алтарем, сказал, что жаждет умереть в лоне святой церкви. Он заливался горючими слезами, сокрушаясь, что не сможет покоиться после смерти в освященной земле. Если бы ты видел, какой невыразимой мукой было искажено его лицо, остававшееся невозмутимым даже в тоске изгнания и спокойным даже в минуты тайных тревог!
