перебирал в уме тысячи вступлений, но тут же их отбрасывал; минутами он, казалось, уже был готов открыть рот, но все никак не решался. Наконец он собрался с духом, сказал несколько слов о празднике, но его собеседник никак не поддержал разговора, и тогда отец Биче подумал, что лучше прямо перейти к делу. Утвердившись в этом благородном намерении, он начал так:
— Послушайте, Марко, вы можете подумать, что я себе слишком много позволяю, но ваша доброта меня обнадеживает: я… хотел бы просить вас об одной милости…
— О милости? Меня? — ответил Марко, направляясь в нишу окна, куда за ним последовал граф. Эти слова были произнесены с таким изумлением и холодным высокомерием, что вся остальная тирада, заготовленная его несчастным собеседником, замерла на устах последнего. Марко на миг умолк, словно ожидая ответа на свой надменный вопрос, однако ответа не последовало. — А не лучше ли вам просить об этой милости Рускони? — продолжал он с горькой и ядовитой улыбкой. — Ведь вы ему сделали столько добра, что он не замедлит исполнить вашу просьбу.
— Как? Что вы говорите? Я не собирался никого обижать, и к тому же я едва знаю Рускони!
— О, не сомневайтесь, — сказал Марко, — вы скоро узнаете его получше: Рускони не такой человек, чтобы остаться в долгу и не отблагодарить за услугу пусть даже и незнакомого человека.
С этими словами Марко повернулся, делая вид, что собирается уходить.
Но граф, подойдя к нему вплотную, стал настойчиво его расспрашивать:
— Пожалуйста, скажите мне прямо, в чем дело?.. Ведь я правда ничего не знаю… Неужели причиной тут этот юноша… Отторино?
Марко, который хотел, чтобы граф выболтал побольше, молча слушал, продолжая делать вид, что собирается его оставить.
— Выслушайте, выслушайте же меня, — продолжал граф все более тревожно, — я ничего не знаю; вы же видите, я ни в чем не виноват… конечно, этот мальчишка… я не могу отрицать, он намекал, что охотно женился бы на моей дочери, но я ему ясно сказал, что только с вашего согласия… и что я не соглашусь выдать за него дочь, пока…
Марко, чувствуя, что его начинает бить дрожь, не смог сдержать нетерпения и, перебив графа, спросил:
— Но Биче-то согласилась на этот брак?
И пока он ждал ответа, лицо его так исказилось, что у графа мурашки забегали по коже.
— Биче? — ответил он нерешительно. — Вы спрашиваете о Биче? Она пойдет замуж за того, кого ей укажут родители… Она так простодушна, бедняжка, так невинна, настоящая голубка, поверьте мне, и в сердце у нее нет никого, кроме меня и ее матери.
— Значит, — продолжал допытываться Висконти, — вы думаете, что она не очень огорчится, если этот брак расстроится?
— Огорчится? Да что вы! Я-то ведь знаю характер моей дочери и ничуть об этом не беспокоюсь.
Услышав эти восхитительные слова, Марко ощутил такой восторг и пришел в такое прекрасное настроение, что чуть было не кинулся графу на шею, но вовремя сдержался, подумав, что пока ничего, конечно, не произошло, но все могло еще случиться после его отъезда в Тоскану, если не придумать средства удержать юношу подальше от дома графа дель Бальцо. Надежней всего было бы нагнать страху на отца девушки, запугать его какой-нибудь мнимой опасностью. Поэтому, отнюдь не подавая виду, что у него стало легче на душе, Марко ответил:
— Ну, раз так, то тем лучше для нее и тем лучше для вас. Мне было бы грустно знать, что вы поссорились с таким могущественным и своенравным сеньором, как Рускони. Признаюсь вам, мне было бы очень неприятно выбирать между своими… и теми, кто идет против меня и кого я не могу считать товарищами, друзьями моей ранней юности. — И тут, сменив гнев на милость, на высокомерную милость человека, снисходящего к низшему, чтобы на мгновение поднять его до себя, он похлопал графа по плечу и добавил: — Быть может, вы не знаете, что это я вел переговоры о браке между Отторино и дочерью сеньора Комо. Юноша теперь как будто колеблется и не прочь уклониться, но дело зашло так далеко, что на карту поставлена моя честь. Ну да ладно, если мы с вами договоримся, все обойдется как нельзя лучше, а Отторино не станет мне перечить — он знает, что ссорой со мной ничего не добьется.
— О, не беспокойтесь, — сказал граф, — с моей стороны вы можете ничего не опасаться. Знай я раньше, как обстоит дело, я не позволил бы этому молодому человеку бывать в моем доме, ибо ваше расположение и мое спокойствие мне дороже всего золота мира.
— Ну хорошо, что было, то было, и не будем больше об этом говорить, но впредь.
— Отныне, что бы ни случилось, даю вам слово, он не переступит порога моего дома… можете быть в этом уверены
Марко хотел было намекнуть графу о тех намерениях, которые сам имел относительно Биче, но не решился этого сделать, пока не узнал чувств самой девушки; ибо заставить ее подчиниться власти и воле отца, не будучи уверенным в ее сердечной склонности, было бы для его вспыльчивой и страстной натуры хуже, чем навсегда ее потерять
Добившись таким образом от графа того, чего он хотел Марко стал с ним прощаться.
— Ну хорошо, граф, — сказал он, — я рад, что мы расстаемся большими друзьями, чем мне казалось до нашего разговора.
Он пожал графу руку и, пройдя в середину зала, смешался с группой гостей, столпившихся вокруг одной из только что приехавших красавиц.
Между тем граф, оставшись один в нише окна, начал ругать про себя жену, дочь и Отторино, из-за которых он попал в эту скверную историю.
Потом, когда его гнев немного улегся, а страх был смягчен спасительной мыслью, что теперь все благополучно уладилось, он вспомнил о Лупо и о милости, которую он должен был испросить для него у Марко. На душе у него стало ясно — так отстоявшаяся вода, избавившись от плававшей в ней мути, вновь становится прозрачной до самого дна. Он вспомнил о Лупо, о его родителях, о его сестре; в ушах вновь зазвучали их умоляющие слова, он вновь увидел их лица, их слезы; он вспомнил свое обещание, и его охватила жалость, пробудившая угрызения совести, стыд; но ничто уже не могло заставить его переменить свое решение.
«Просить Марко за оруженосца Отторино после всего этого неприятного разговора? Ну уж нет! — сказал он про себя. — Нет, нет, на это я не пойду: пусть провалятся в тартарары Лупо и все его заступники, а я не хочу из-за него рисковать своей головой… Конечно, дома поднимется страшный шум: Эрмелинда и Биче раскричатся… Ну и пусть! Я их всех перекричу. Слава богу, я не такой человек, чтобы уступать только потому, что я один, а все против меня». С этими мыслями, вызвавшими у него новый прилив желчи, граф вышел из ниши, и, озабоченный и встревоженный, прошел в зал.
Биче, видевшая со своего места, как отец долго разговаривал с Марко, думала, что они говорят о Лупо, и с замиранием сердца ждала, чем это кончится. Когда Висконти наконец оставил графа и вернулся к гостям, она исподтишка бросила на отца робкий и озабоченный взгляд, пытаясь угадать по его лицу судьбу брата своей служанки; однако ей ничего не удалось прочесть на этом лице, и она стала ждать, когда отец к ней подойдет. Прошло, однако, порядочно времени, прежде чем граф вышел в зал. На лице его было уже известное нам выражение — это показалось девушке плохим предзнаменованием, и она глубоко огорчилась.
— Что же он вам сказал? — спросила она графа, как только он к ней приблизился.
— О чем?
— Как — о чем? О помиловании Лупо, которого вы у него просили.
— Какое там помилование! Я не просил ни о каком помиловании.
— Боже мой! Значит, он ответил вам «нет»?
— Он не сказал мне ни «да», ни «нет». И вообще это не мое дело и не твое. Ты поняла? И держи язык за зубами, а если будешь болтать, не миновать нам всем беды.
— Вы стали совсем другим!
— Да, я стал совсем другим, потому что узнал кое-что, чего раньше не знал.
— Что же это? Неужели ничего нельзя сделать? Неужели он должен умереть?
— Да замолчи ты, упрямица, и веди себя прилично.
