Через час, устав от мучительных размышлений, Марко Висконти забылся тяжелым, беспокойным сном. Тем временем из отряда стражи, расположенного в крытом ходе у ворот, для охраны нового господина были посланы в прихожую три солдата: двое немцев и итальянец из Лукки. Один немец был из тех восьмисот копейщиков, которые пришли с Марко из Черульо, другой давно уже служил в городском гарнизоне и, как говорится, чаще покупал в местных лавках вино, чем масло. Первый очень устал этим утром во время налетов на селения в долине Лукки и теперь, устроившись на одном из выступов, которые в те времена делались по обеим сторонам оконной ниши, и положив шлем на другой, сладко спал, обнимая, если можно так выразиться, вытянутыми и скрещенными ногами древко стоявшего рядом копья, упиравшегося острием в угол оконной рамы. Если бы не его громкий храп, можно было бы подумать, что перед вами один из тех римских солдат Пилата [], которых изображают около гробницы Христа.
Другой немец неподвижно стоял, вытянувшись перед дверью, которая вела в покои Марко, а итальянец мерил прихожую большими шагами. Проходя мимо окон, он время от времени останавливался и бросал горестный взгляд на бастионы города, теперь совершенно успокоившегося и затихшего. Наконец он остановился между караульным и спящими солдатами и, наконец кивнув на последнего, с горечью сказал:
— Послушай, немец, как храпит твой земляк: утром он бросался на всех волком, а теперь спит, как свинья. Надо же было отдать этот несчастный городишко на разграбление ворам и убийцам! Бедный Кампомаджоре! Целый день у меня в ноздрях стоит запах гари. Храпи, храпи, алчный негодяй, — ведь тебе нужен отдых после твоих подвигов! Во мне все кипит, как только погляжу на тебя! Случись нам… ну да ладно, спою-ка я лучше колыбельную, чтобы эта свинья, твой земляк, мог как следует отоспаться.
— Я тоже немец, — отвечал второй. — Мы с ним и правда земляки, но я думаю, что тот, кто столько лет служил Каструччо, не может считаться чужеземцем в Лукке. Поэтому называй меня, Фацио, своим товарищем.
— Ну ладно, товарищ, что ж, по-твоему, мы хорошо сделали, что ворвались сегодня в Кампомаджоре? Правильно ли поступил Марко, что разрешил нам это?
В этот миг шлем, неосторожно оставленный немцем из Черульо на краю оконного выступа, соскользнул вниз и, упав на пол, подкатился к ногам спящего. Тот вздрогнул, проснулся от этого шума, услышал имя Марко и, желая показать, что вовсе не спит, сказал хриплым, сорванным голосом:
— Что вы там говорите о Марко?
— Мы говорим, — ответил сердито Фацио, — что налет на Кампомаджоре был простым разбоем и что Марко следовало бы всех нас передушить, а не позволять этого…
— «Позволять»! — перебил его немец. — Вот это мне нравится! Позволять, говоришь? Да разве это от него зависит? Видел ли ты, чтобы кулак просил у перчатки позволения заехать кому-нибудь в рожу?
— Ха, ха! Слишком ты много о себе возомнил, — отвечал итальянец. — Не знай я, с кем имею дело, я бы подумал, что ты — капитан, а Висконти — простой обозник или безусый юнец.
— Кто говорит, что Марко Висконти — юнец? — возразил второй. — Он солдат, каких мало, а теперь, после смерти мессеpa Кастракани, я считаю его, если хотите знать, славнейшим капитаном во всей Италии. Но при чем тут его позволение?
— А при том, — вступил в разговор другой немец, — что капитан отряда сам командует своими людьми, и, если вы не хотите, чтобы вас считали разбойниками, нужно соблюдать дисциплину.
— Ну, у нас дисциплина — особого рода! — воскликнул первый. — Не каждый может нами командовать. Если нам не платят денег, которые обещали, беря нас на службу, мы теперь будем сами себе хозяева. А Марко — разве не получил он Лукку только за то, что возглавил наш отряд?
— Ну хорошо, раз мессер Марко — ваш начальник, — продолжал немец из гарнизона Лукки, — то разве вы не обязаны ему подчиняться?
— Ну и простак же ты! — отвечал другой. — Он нам начальник и не начальник: мы его выбрали, так сказать, для приличия, чтобы люди не относились к нам с предубеждением. Потому что если у отряда нет капитана, труб и барабанов, так его считают разбойничьей бандой, даже когда он никого не трогает, а если построить воров и грабителей в ряды, да поставить впереди любого, у кого болтается золотая цепь на шее, сунуть ему в руку жезл, да еще чтобы кто-нибудь держал рядом палку с привязанной к ней тряпкой, завести пару труб и несколько барабанов, чтобы оглушать народ, — и получится войско, перед которым снимают шляпы и распахивают ворота
— Но чего ради Висконти на это согласился? — спросил Фацио.
— Чего ради? — удивленно воскликнул немец. — Вот так так! Да ради того же, что приводит в движение весь мир. Ради тех славных желтых кругляков, которые черное делают белым, а белое — черным, которые заставляют бегать старуху и замирать на месте молодую девчонку, которые…
— Ради бога, перестань говорить глупости, — прервал его итальянец. — Марко Висконти старается ради денег? Благородный, щедрый и великодушный человек, знаменитый герой..
— Согласен, но другим храбрым людям приходится рыться в грязи, добывая ему деньги, — ответил немец из Черульо. — Мне-то крохи перепадают, а его надо кормить до отвала, если хочешь у него служить. Я вовсе не говорю, что Марко плохой человек, но чтобы оставаться щедрым и великодушным, денег ему нужно не меньше, чем другим. А порой большим господам приходится раскошеливаться не на шутку, особенно когда их забирает в руки какая-нибудь девка. Тут уж волей-неволей потянешься за чужим кошельком, какой ты ни на есть великодушный, особенно если владелец кошелька встречает вас цветами и усаживает на почетное место.
Тут итальянец почувствовал, что кровь закипает у него в жилах. Однако он сдержался и, чтобы не вызвать ссоры, прошелся по комнате, словно, разминая ноги, хотел унять зуд в руках. Немного успокоившись, он сказал:
— Ты мне лучше скажи, у кого пивные кружки в большей сохранности: у заботливого трактирщика или у беззаботного пьяницы?
— Послушай, — говорил о своем немец, — я в жизни не встречал ничего, что затрагивало бы мое сердце сильнее, чем кошелек, но все же я никогда не ошибаюсь: я их за версту вижу, этих несчастных олухов, которые вздыхают по какой-нибудь юбке. Если бы ты видел мессера Марко в Черульо, ты бы заметил, что ежели делать было нечего — ни драться, ни командовать, — так его словно подменяли. Увидав его тогда, любой дурак понял бы, что дома у него завелась красотка. Ты думаешь, он ездил верхом? Он только и делал, что ходил на мост Петри или к Сан-Марчелло. И так задумчиво уставится вдаль, в сторону Гарфаньяно и Ломбардии, будто хочет птицей перелететь через Апеннины, лишь бы очутиться у себя дома, за рекой По. А вечером несколько часов бродит один по стенам или стоит у окна и глядит на луну! Ты можешь себе представить, чтобы солдат смотрел на луну? Он или полоумный или влюблен. Ходит как ошалелый! Будь он простым книгочеем, это еще куда ни шло… Да что там говорить! Влюбился он, и все… И могу тебе сказать…
Неизвестно, как долго еще он говорил бы об этом, но итальянец, который еле сдерживал раздражение, прервал его на полуслове:
— Слышишь, там кто-то шумит — это, должно быть, знаменосец Вирлимбакка, который сегодня вечером хватил лишнего.
С этими словами он бросился к двери, выходившей на лестничную площадку, и встал перед ней. Тогда немец из местного гарнизона также вернулся на свое место, а его соотечественник из Черульо, оставшись без слушателей, снова поудобнее устроился в своей нише и опять погрузился в сон.
Мы пожелаем ему спокойной ночи, а сами тем временем вернемся в Милан и посмотрим, что происходит там.
…В первое время своего владычества, очень неустойчивого и вызывавшего всеобщее недовольство, Адзоне прилагал все усилия, чтобы раздобыть денег и расплатиться с императором за свое назначение наместником, но так и не смог полностью собрать обещанную сумму; однако стоило ему примириться с церковью, как он получил все, чего только мог пожелать.
Священники, посланные папой, объезжали города и деревни его владений, обещая отпущение грехов всякому, кто своими руками или деньгами поможет защищать Милан от отлученного императора. И тотчас же в столицу потекли, особенно из деревень, люди и продовольствие, деньги и оружие, так что скоро город уже мог бы выдержать долгую осаду.
