понятие „народ“ для них политически-территориальное, а не культурно-историческое. Шесть миллионов евреев, застрявших в русском государственном организме, являются для них россиянами, до поры до времени приписанными к еврейству» (2002, с. 116-117). Однако попытка «исключить» евреев- революционеров из лона русского еврейства, как исключают изшколы неуспевающих учеников, представляется весьма наивной, — и великий историк С. Дубнов не имеет здесь подтверждения как раз с исторической стороны. Еврейская история насыщена эпизодами, где сыны Израиля не подчиняются повелениям и наставлениям Бога, только выступают против собственной святыни, и Всевышний неоднократно грозился истребить это «жестоковыйное племя», но каждый раз появлялись еврейские пророки, которые могли утихомирить разгневанного Господа и сохранить жизнь еврейского народа как народа Бога. Пророки громогласно признавали пороки сынов Израиля и не покрывали их вины, а напротив, утверждали, что народ, которого Бог избрал и избавил от рабства, способен преодолеть свои отрицательные качества; великие пророки смело выступали за сынов Израиля против самого Бога, проявляя выдающиеся адвокатские способности, — таковы, к примеру, диалог Авраама и Бога по поводу города Содома (Быт. 18:23-32) и обращение Моисея к Богу в связи с эпизодом «золотого тельца» (Исх. 32:9 -14). Но еврейская старина не знает случая изгнания евреев из своей среды. Значит, наличие евреев- революционеров есть момент еврейской истории и еврейского бытия.
Итак, революционность еврейских индивидов находится в полном противоречии с сионизмом как еврейском воззрении и как теорией еврейской души, и это противоречие не могло не вылиться во вполне прогнозируемый итог: революция, окрепнув и развившись, необходимо обратит свое смертоносное жало против евреев, революционеров и не революционеров, — так, О. Будницкий пишет: «революция, наряду с долгожданным равенством, столь же неизбежно должна была принести российскому еврейству неисчислимые бедствия. Это был тупик, из которого не нашлось „правильного“ выхода. Его поиски были оплачены кровью сотен тысяч жертв. Похоже, искали то, чего не было» (1999, с. 18). В чисто духовном порядке еврейская религиозность выступает антагонистом еврейской революционности, а еврейская революционность образует антипод сионизму, и, следовательно, порицание сионизма есть поощрение революционизму, и наоборот. Но как раз это обстоятельство не учитывается в русском духовном лагере, в том числе и Солженицыным, который отвергает, а точнее сказать, порицает еврейское участие в русской революции и в то же время не признает сионизма, в котором видит проявление еврейского национализма, стоящего якобы преградой на пути культурного русско-еврейского синтеза.
Данное противоречие солженицынской силлогистики выходит следствием того, что проблема «еврей и русская революция» не сформулирована русским писателем до конца, из упущения, что еврей в революции есть чуждая фигура. Другим следствием становится вопрошание Солженицына, которое он выставил перед евреями больше, как императив: «могли ли интересы государственной России в полном объеме и глубине — стать для них сердечно близки?». Но прежде требуется вникнуть в глубокомыслие Н. А. Бердяева: «Коммунизм оказался неотвратимой судьбой России, внутренним моментом в судьбе русского народа» (1990, с. 93). Поскольку большевистская революция есть необходимость поступательного хода российской истории, то участие евреев в революционном процессе подпадает под эту необходимость и в революции евреи выражают не свою, а волю русского со- трудника, защищают не свои, а русские державные интересы. Теперь можно с известной долей уверенности ответить на вопрошание Солженицына: да, евреи могли выразить «в полном объеме и глубине» государственные интересы России, но только в революционном облике. В своем императиве евреям Солженицын отрицает сам себя: евреи могут быть носителями русского державного интереса, только отказавшись от своей имманентной специфики, только в революционном виде, но как раз за приход евреев в революцию Солженицын порицает русское еврейство. Н. Портнова отмечает, что «Русские евреи, в отличие от западноевропейских, не изменили вере отцов ради сознательного растворения в другом народе», но революционность евреев и означает быть «без остатка русскими по духу»: русское еврейство, как и все русское общество, оказалось расчлененным революционными баррикадами на две враждующие части.
Однако изложенные суждения не есть решение и даже не постановка вопроса, а лишь прелюдия к проблеме «еврей и русская революция», а сама проблема имеет следующее звучание: если, по словам С. Дубнова, «Участие евреев в русской революции безнравственно» и если у евреев имеется выход на свою внутреннюю орбиту как более национально их достойную, то почему русская революция объективно не мыслится, да и исторически не существует без еврейского участия? Ответ на этот вопрос также очевиден: роль евреев в революционном движении есть своеобразная форма русско-еврейского симбиоза. Русские народники показали евреям цель и надежду, которые взбудоражили еврейскую натуру, задыхающуюся в талмудистской тесноте иешив и хедеров, евреи поверили русским народникам, что революция есть наилучший способ для достижения сокровенных чаяний и они совместили свой протест с общерусским возмущением единым тираном — русским самодержавием. А далее начинают действовать законы особой еврейской веры, которую Бубер назвал 'эмуной', отражая высшую степень до- верия. Потому-то в революцию евреи привнесли весь огромнейший арсенал тысячелетнего творчества — от высоких полетов мысли до образцов потрясающей жертвенности. Это вовсе не означает, что каждый еврей приходит в революцию с эмуной, но каждый еврей по происхождению потенциален в отношении эмуны, и в развитой еврейской душе эмуна живет сама по себе, как бы в отрыве от предмета (кроме Бога), как вера в веру или доверия вере. Таким образом, в революции действуют два типа евреев: один — эмунизирует идею революции, внося еврейскоеначало, другой — ставит на место эмуны внешнюю революционную целесообразность, изгоняя еврейское начало.
Данная типизация имеет глубокую духовную основу, а внешне она выражается в характере опосредования идеи революции, — в одном случае эта идея осваивается посредством императивов внутреннего действия, замешанных на типично еврейском мессианском духе, а в другом — она воспринята как повеление внешней воли. Если в первом случае эмунизация идеи революции, — что вовсе не идентична «революционной идее», отсутствующей в революционном мышлении, — привносит в эту разрушительною стихию идеальный элемент созидательного предназначения и мессианского исполнения (во имя «светлого будущего»), что облагораживает идею революции, которая, как следует подчеркнуть еще раз, евреям не принадлежит и они не несут за нее ответа, то во втором случав, когда подчинение внешней злой силе (а революция в реальности плодит всегда злые силы, впротивовес своим идеальным мечтаниям) вынуждает еврея отказаться от своего имманентного ядра, своего внутреннего достояния, а в итоге выступает вина еврея. И эта вина еврея приобретает тем более зловещий вид, что она состоит в добровольном предательстве самого себя, в первую очередь, и всего еврейства, в целом. Жестокая вина за подобное революционное предательство своей сущности постигает еврея во внутренней полости и внутренний судия выставляется главным обвинителем каждой еврейской персоны революционного типа. Эмунизацня внутренней сферы еврея приводит к образованию особого революционного духа, противопоставленного революционному поведению, и в этом психологически окончательно разграничиваются два типа евреев в революции: творцов революционного духа и передовиков революционного производства. Великий психиатр и психолог Зигмунд Фрейд, следуя по стопам великого экономиста Карла Маркса, определили в себе черты революционного духа: «Будучи евреем, я был свободен от многих предвзятых мнений, которые сковывают мышление других людей. Будучи евреем, я был также предрасположен к оппозиции и отказу от согласия с единодушным большинством». Здесь в полной мере подчеркнута главная особенность еврейской эмунизированной особи: принуждение к культурному творчеству, ибо революционный дух в мышлении склоняется не только к революционной практике, но и к новаторскому созиданию, являясь сам по себе первым условием культурных шедевров. Можно даже сказать:
