приобретают самостоятельное значение, и все члены нации заинтересованы в свободе национального самоопределения'(выделено мною — Г. Г. ). Однако подобный немарксистский оборот вовсе не изгоняет социальный классовый фактор и в продолжение темы у Борохова следует: 'Освободительный процесс по существу своему не националистичен, а национален. Поэтому у передовых элементов угнетенной нации развивается реальный национализм, который не мечтает о сохранении традиций, не гипостазирует их, не обманывает себя фиктивным единством нации… Реальный национализм — это именно тот тип, который не затемняет классового самосознания. Встречается он только в среде передовых элементов угнетенных наций' (цитируется по Ш. Авинери, 1983, с. 206).
«Реальный национализм» Борохова есть другое выражение национального лица и его радикализм обнаруживается в утверждении природы этого еврейского состояния, присущего не коллективному сочетанию нации, а принадлежат отдельным «передовым элементам» общества, и, следовательно, национальное лицо есть отнюдь не автоматическое или наследственное, а только приобретенное право, требующее исполнения вполне определенных предпосылочных условий. Само собой разумеется, что для еврея это приобретение обуславливается принадлежностью к еврейскому духовному достоянию, и потому-то национальное лицо есть родитель культурного дитяти. В еврейской сфере эти перипетии и катавасии духа опосредуются в понятие Сиона, а бороховская конструкция сионизма зиждется на трехединном идеале, о котором он пишет в сочинении «К вопросу о Сионе и территории»: «Сион — освобождение еврейского народа; Сион — возрождение еврейской культуры; Сион — возвращение на древнюю родину». Данный идеал предназначается Бороховым для еврейского пролетариата, который воспринимается им в ореоле коренных марксистских свойств демиурга еврейского общества сионистского типа. Беря за основу своеобразие и самобытность классовой борьбы на Земле Обетованной, то есть в тесном переплетении и взаимосочетании классового и национального, Борохов не выпадает из универсальной марксистской схемы мирового развития, а выпячивает в марксистском многонике ту грань, на которой наиболее ощутим еврейский аромат автора марксистской парадигмы, который осязают лишь немногие, а еще меньше осмеливаются высказать это вслух, и возвещение Н. А. Бердяева завораживает не только глубокомыслием, но и смелостью: «Маркс создал настоящий миф о пролетариате. Миссия пролетариата есть предмет веры. Марксизм не есть только наука и политика, он есть также вера, религия. И на этом основана его сила» (1990, с. 83). Со времен авраамовых вера составляет ударную мощь еврейства, и не это ли обстоятельство Карл Маркс воплотил в силу своего учения?
Итак, в России, во чреве русского еврейства, зародилось и оформилось совершенно самобытное еврейское течение, специфическое качество которого следится по всем его структурно-функциональным модификациям, — и это качество есть духовная консистенция мысли, какая дает о себе знать как зов личностного компонента в коллизии личность-коллектив. Духовный параметр формирует всю гамму отличительных признаков и показателей, разделяющих между собой русское и европейское сионистские воззрения, и которые с полной определенностью опосредуются в главный диагностический критериум каждого: западный сионизм дан во спасение еврейского духа, русский сионизм выступает как развитие еврейского духа. Для доказательства этого концептуально основополагающего положения русского еврейства я использовал далеко не все аргументы, а воспользовался только избранными, но наиболее выразительными, — таковы творения Л. Пинскера, Н. Сыркина, А. Гордона и Б. Борохова. В стороне остались (как предмет последующих специализированных исследований) такие значительные и оригинальные ргументы русского сионизма, как Хаим Вейцман, Перец Смоленский, Менахем Усышкин, Лео Моцкин, Зеев Жаботинский. А в качестве ultima ratio (последний решающий довод) сам собой напрашивается так называемый «духовный сионизм» Ашера Гирша Гинцберга (1856-1927), прославленного под именем Ахад-ха-Ам, — явления, присущего только русскому еврейству и по определению чуждого западным сионистским азам.
С другой стороны, пожалуй, наиболее яркой чертой, отличающей русский сионизм от своего европейского аналога, служит культурная взаимосвязь русского еврейства и русской идеи, проблему которой, по сути дела, впервые поставил А. И. Солженицын. И хотя русский писатель особо не обозначил эту проблему, но предощущаемая значимость, с какой была она выставлена, делает совершенно недостаточной умозрительную фиксацию того, что русская идея полнится сионизмом. Будучи по своей природе сугубо духовным образованием, эта проблема должна быть решена указанием качества и количества духовного наполнения, какое вливается в русский резервуар со стороны еврейского источника: будет это потребностью русской идеи в форме количественного усиления духовных ценностей либо необходимостью русской идеи как содержательного генератора ценностей. Итак, проблема духовного пополнения русской идеи в симбиозе с русским еврейством поступательно и последовательно сменяется проблемой духовного содержания сионизма русской формации, у истоков которой располагается духовный сионизм Ахад-ха-Ама.
3. Автоэмансипация русского сионизма Сионистские построения Ахад-ха-Ама принято квалифицировать как антитезу политическому сионизму, как в русском, так и европейском виде. Резкая критика конструкции Т. Герцля, проходящая красной линией по всем сочинениям Ахад-ха-Ама, составляет посылку подобного суждения, но в преувеличении отрицательной (критической) стороны гнозиса Ахад-ха-Ама содержится преуменьшение значимости этой личности для русского еврейства в целом и русского сионизма, в частности. Положительная, — и главная, — сторона его постижений зиждется на сугубо еврейском качестве — духовном активе и Ш. Авинери замечает по этому поводу: 'Традиционная сила еврейства, согласно Ахад-ха-Аму, заключалась в том, что пророки научили его ценить не только телесную, материальную силу, но и силу духа. Еврейское государство, лишенное еврейского духовного содержания, существенного для евреев диаспоры, выявит свою внутреннюю пустоту и потеряет с ними связь. Поэтому Ахад-ха-Ам возражает Герцлю, считая духовно бесплодным общество его «Альтнойланд»… ' (1983, с. 169). Самая популярная ошибка при оценке творческого значения Ахад-ха-Ама состоит в том, что его духовный сионизм выводят из критики политического сионизма, тогда как позитивная (духовная) емкость новаций Ахад-ха-Ама имеет самостоятельный характер и неприятие политического макета сионизма следует лишь следствием, а точнее, гносеологической коннотацией (дополнительным значением).
Духовная субстанция Ахад-ха-Ама, однако, не остается на уровне абстрактной философемы или открытого отвлечения, а сконденсированаи, в некотором роде, материализована в универсальный для сионизма параметр — культуру. Если в палестинофильстве Л. Пинскера мотив культуры звучит как бы спонтанно из самого индивидуалистического контекста автоэмансипации, то Ахад-ха-Ам представляет культуру в форме действующего динамического принципа, названного им «национальной культурой» и предназначенного к консолидации еврейского общежития… Культура как гарантия устойчивой государственной организации, -таково открытие Ахад-ха- Ама, обеспечившее еврейскому мыслителю место в системе мировой культурологии. Ахад-ха-Ам пишет: «Идея государственности, не опирающаяся на национальную культуру, способна отвлечь народ в сторону от его духовных устремлений, склоняя его к поискам „чести и славы“ путем достижения материального благостояния и государственной власти; таким образом порвется нить, связующая его с прошлым, и его историческая база ускользнет у него из-под ног». Но если национальная культура как таковая слагает идеальный субстрат государства в целом, то еврейская национальная культура невозможна вне Эрец- Исраэль и, следовательно, еврейское государство не может существовать без Сиона и Иерусалима, а в Уганде, Аргентине либо Кипре может быть только государство евреев — геттообразная совокупность евреев. Итак, «еврейское государство, а не государство евреев», — в этом состоит глубинное принципиальное различие между политической и духовной формами сионизма и полную ясность в этот вопрос внес Ахад-ха-Ам. Но на этом, хотя и немаловажном, методологическом разделении не задерживается новаторская поступь Ахад-ха-Ама (на этом задерживается академическая аналитика творчества еврейского мыслителя): осмысляя параметр культуры как генератор национально-государственного возрождения, Ахад-ха-Ам сотворяет из комплекса
