Он взглянул на Шили:
— Ты-то тут при чем?
— Просто говорю, это несправедливо. Она старается шагнуть тебе навстречу.
— Расскажи мне об этом на следующей неделе.
Кэссиди отвернулся от Шили, сунул в рот палец и вытащил окровавленным. Начинала чувствоваться боль от ушибов. Ни к кому конкретно не обращаясь, он полюбопытствовал:
— Где мой друг Хейни?
Спан беспечно рассмеялся:
— Его к врачу повели.
Кэссиди ощупал свою челюсть.
— Знаете, — признал он, — этот жирный ублюдок здорово дрался.
Все пошли вниз по лестнице в бар. Кэссиди объявил, что вполне в состоянии выдержать еще одну выпивку.
Шили покачал головой:
— Думаю, тебе лучше на этом покончить. Мы отведем тебя домой.
— Я сказал, домой не собираюсь. — Он махнул Ланди, старик взглянул мимо него на Шили, продолжавшего отрицательно качать головой. — Кто назначил тебя моим опекуном?
— Я просто твой друг.
— Тогда окажи мне любезность, — попросил Кэссиди. — Отвали.
— Очень жалко, — посетовал Шили.
— Чего жалко?
— Что ты слепой, — пояснил Шили. — Ты попросту не способен видеть.
Кэссиди устало отмахнулся и повернулся к седовласому мужчине спиной. Ланди за стойкой бара наливал Кэссиди выпить. Ланди совершенно не волновало, что Кэссиди поднял сегодня в его заведении адскую бузу. В “Заведении Ланди” всегда поднималась адская буза. Драки и побоища были неотъемлемым атрибутом его профессии, а отказ от вмешательства стал одним из достоинств, снискавших Ланди особую популярность в прибрежном районе. Другое пользующееся особой популярностью качество заключалось в его готовности подавать спиртное и после того, как клиенты уже нагрузились. Он даже зарезервировал заднюю комнату для выпивки после “комендантского часа”. Наливая сейчас Кэссиди, он хотел только получить от него тридцать центов за порцию хлебной водки.
Кэссиди выпил три порции и решил угостить всех и каждого. Повернувшись, чтобы предложить всем присутствующим выпить вместе, он увидел, что все ушли, кроме единственного клиента, сидевшего в дальнем углу зала.
Там она и сидела перед пустым стаканом. Смотрела в стакан, как на страницу книги, будто бы читала какой-то рассказ. Кэссиди направился к ней, стараясь припомнить имя. Дороти или как ее там... Дора. Он прикинул, не слишком ли пьян, чтоб вступить с ней в беседу. Встал, пошатываясь, глядя в центр стола, который как будто вертелся.
— Не могу вспомнить, как тебя зовут.
— Дорис.
— А, точно.
— Садись, — пригласила она, улыбаясь любезно, но отчужденно.
— Если сяду, засну.
— У тебя вид усталый, — подтвердила Дорис.
— Я пьян.
— И я тоже.
Кэссиди прищурился на нее:
— Ты не кажешься пьяной.
— Я очень пьяная. Я всегда знаю, когда очень пьяная.
— Это плохо, — заключил Кэссиди. — Значит, с тобой дело плохо.
Дорис кивнула:
— Да, я очень больна. Говорят, допьюсь до смерти.
Кэссиди потянулся за стулом, сшиб его, с трудом поставил и наконец уселся.
— Я тебя тут никогда раньше не видел, — сказал он. — Откуда ты?
— Из Небраски. — Она медленно подняла руку и ткнула в него пальцем. — С тобой что-то случилось. Все лицо разбито.
— Господи Иисусе! Ты где была? Разве не видела, что тут творилось?
— Какую-то возню слышала, — признала Дорис.
— Неужели не видела? Не видела драку?
Она опустила голову и посмотрела в пустой стакан. Кэссиди не сводил с нее глаз, а после долгого молчания произнес:
— Даже не знаю, как тебя понять.
Дорис грустно улыбнулась:
— Меня легко понять. Я просто больная, и все. Мне только одного хочется — выпивать.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать семь.
Кэссиди попытался скрестить на груди руки, но так и не сумел их приладить, просто свесил вниз, чуть подался вперед и сказал:
— Знаешь, ты ведь совсем молодая. Просто девчонка. Маленькая девчонка. Могу поспорить, весишь не больше девяноста.
— Девяносто пять.
— Ну вот, — продолжал он, стараясь припомнить, о чем говорил, пытаясь пробиться сквозь стену опьянения. — Молодая, маленькая, и это стыдно.
— Что стыдно?
— Пить. Не должна ты так пить. — Он медленно поднял руку, попробовал сжать кулак, чтобы стукнуть по столу. Рука вяло шлепнулась на стол, и он спросил: — Хочешь выпить?
Дорис кивнула.
Кэссиди оглядел зал в поисках Ланди, но бармена нигде не было видно. Он подумал, что тот в задней комнате, встал из-за стола, кликнул Ланди по имени, сделал несколько шагов, упал на колени и пробормотал:
— Ох, Господи Иисусе. Я совсем ослаб.
Ощутив на плечах руки Дорис, Кэссиди понял, что она силится поднять его с пола, попытался встать, но колени опять подогнулись, и Дорис повалилась с ним вместе. Они сидели на полу и смотрели друг на друга. Она дотянулась, взяла его за руку, оперлась на него, поднялась. Потом постаралась поднять его, и на сей раз они справились, очень медленно встали, как загнанные задыхающиеся животные, ошеломленно блуждающие в дымном лесу. Кэссиди закинул руку ей на плечи, она согнулась под его тяжестью, и они побрели через зал к выходу.
Вышли на улицу в тихую тьму, царившую в половине третьего ночи, с реки на них плыл туман. Где- то на пирсах были огни, шум, на каких-то баржах, стоявших посередине реки, царила оживленная суета. Полисмен на прибрежной стороне Док-стрит глянул на них, нахмурился, сделал несколько шагов, а потом решил — это всего-навсего пара пьяниц, черт с ними.
Тротуар кончился, и они пошли по булыжнику очень аккуратно, словно каждый шаг вперед превращался в проблему, требующую изучения, очень осторожного, очень медленного подхода. Было крайне важно держаться на ногах, не впасть в бессознательное состояние, продолжать переход улицы. Для них это было не менее важно, чем для лосося в нерест идти в тихую заводь, борясь с течением. Не менее важно, чем неумолимая тяга раненой пантеры к воде. Отравленные и ослабленные алкоголем, они превратились в какие-то сгустки животной субстанции, лишенные мыслей и чувств, в тела, которые только двигались, двигались, стараясь пережить ужасную переправу с одной стороны улицы на другую.
Посреди дороги они вновь упали, и Кэссиди удалось ее подхватить, не дав удариться головой о булыжник. По ее лицу проплыл слабый свет уличного фонаря, и он увидел, что оно лишено всякого
