Ледяной поход (с Корниловым)

поле. Уж несколько дней они вели пристрелку, и довольно удачно… Мы говорили генералу. Он не обращал никакого внимания… 'Хорошо, после'. Последний день кругом все изрыли снарядами… поняли, что здесь штаб, подъезжают ведь конные, с донесениями, толпятся люди. Ну, вот один из таких снарядов и ударил прямо в хату, в комнату, где был генерал. Его отбросило об печь. Переломило ногу, руку. Мы с Хаджиевым вынесли на воздух. Но ничего уж сделать нельзя было. Умер, ни слова не сказал, только стонал…'

'Кто же заменит?' - 'Деникин принял командование. Вечером отступаем от Екатеринодара'.

Страшная новость облетела обоз. У всех вырвала из души последнюю надежду. Опустились руки. После таких потерь. Почти в кольце. Без Корнилова. Смерть командующего стараются скрыть от строевых частей. Боятся разложения, паники, разгрома…

Вечер пятого дня. В дымную, заваленную ранеными сторожку входит обозный офицер. 'Господа! Укладываться на подводы. Только тяжелораненых просят сначала не ложиться. Легкораненых нагрузят, отвезут, переложат на артиллерийские повозки, тогда приедут за тяжелоранеными…' Сестра почему-то настаивает скорее укладываться и уезжать…

Вышли в ограду. На паперти - священник. 'Батюшка, вы отпевали Корнилова?' Он замялся, и лицо у него жалкое. 'Я… я… не говорите вы только никому об этом… скрывайте… Узнают войска, ведь не дай Бог, что может быть. Ах, горе, горе, человек-то какой был, необыкновенный… Он жил у меня несколько дней, удивительный прямо. Много вы потеряли, много. Теперь уйдете, с нами что будет… Господи… придут они завтра же, разорят станицу…'

Мне показалось в темноте, что священник заплакал. 'Благословите, батюшка…' - 'Бог вас храни, дорогой мой',- благословил и обнял меня священник.

В темноте на улице укладывают раненых. Шум. Говор. Издалека доносится гул боя, то стихая, то разрастаясь…

Легли всемером на подводу. Сестра шепчет: 'Тяжелораненых бросают ведь в Елизаветинской. Это нарочно говорят про артиллерийские повозки, их оставляют здесь, обоз сокращают…'

Я забыл в сторожке пояс. Тихо слез с подводы, вошел в комнату. Слабый свет. Маленькая лампа коптит. На смятой соломе, кажется, никого,- нет, в углу кто-то стонет, тихо, тихо. Подошел. Кто-то лежит навзничь, вытянувшись. Желтый свет тускло скользит по бледному лицу, оттененному черными волосами. Это кадет. Я его знаю. Он ранен в грудь… 'Все уехали… бросили… За нами приедут?' - через силу застонал раненый… 'Приедут, приедут,- вылетает у меня,- нас переложат на артиллерийские…'- 'Ооох… ооой…'-тихо стонет кадет…

Лампа догорала. В комнату ползли жуткие, черные тени. Кадет оставался в темноте, ждать расправы.

Все улицы запружены подводами. Скрипят телеги. Фыркают лошади. Запрещено курить и говорить. Ехать приказано рысью.

Выехали за станицу. Обоз быстро, торопливо движется в темноте.

'Триста раненых бросили, большевикам на расправу. Нет, при Корнилове этого никогда бы не было,- говорит раненый капитан,- ведь это на верное истязание'.

'Заложников взяли, говорят. И с ними доктор и сестры остались',- отвечает Таня…

Едем в темноте…

Часть третья. От Екатеринодара до Новочеркасска

Колонка

Всю ночь едет рысью обоз. Надо быстрее и дальше отступить от Екатеринодара, может быть погоня.

Светает. Проезжаем какую-то станицу. Мимо, обгоняя обоз, на легкой тележке едет ген. Алексеев, вид усталый, склонился на мешок, спит.

Только к вечеру останавливаемся мы на опушке леса. Здесь идет переправа через реку. И недалеко за ней въезжаем в немецкую колонию… Белые, крытые черепицей домики, чистые улицы, пивоваренный завод. Bierhalle, [61]люди хорошо одеты…

Вошли в дом, битком набились в маленькую комнату. Усталые, голодные, нервноизмученные. Впереди - никакой надежды: строевые части уменьшились до смешного, Корниловский полк сведен в одну роту; с другими полками почти то же; снарядов нет, патронов нет; казаки разбегаются по домам, не желая уходить от своих хат. Настроение тревожное, тяжелое…

'Господа! выстрелы! слышите!' - говорит кто-то. И все вышли из хаты.

Донеслись выстрелы. Прожужжала и лопнула над улицей шрапнель.

Нагнали нас. Наступают.

Всех могущих собирают в бой. Люди - как тени. Не спали, не ели, в беспрестанном нервном напряжении. Лениво, устало идут в бой, и каждый знает: тяжело ранят - не возьмут, бросят.

Трещит стрельба, рвутся снаряды.

Колонка малая. Все скучились на главной улице. Все лишнее приказано уничтожить, обоз сократить до минимума.

К реке везут орудия, ломают их, топят. В пыли на дороге валяются изломанные, смятые духовые инструменты. Разбивают повозки. Выбрасывают вещи…

А стрельба охватывает Колонку кольцом.

Прислушиваясь к гулу боя, сидим в хате. На душе тяжелая тревога. Входит матрос Баткин, бледный, возбужденный, с ним - доктор-француз. О чем-то оживленно говорили с сестрой Дюбуа и ушли.

'Диана Романовна! Что говорил Баткин?' - спрашивают со всех сторон. Она взволнована: 'господа, положение отчаянное; большевики охватили нас, снарядов нет, патронов нет, ген. Романовский говорил, что посылают к большевикам делегацию'.- 'Сдаваться?!' - 'Да что же делать? Баткина, кажется, посылают… деньги ведь есть большие, золотой запас… им отдадут - будут говорить о пропуске'.- 'О пропуске? Да о чем они с нами будут говорить, когда они сейчас же возьмут нас голыми руками и всех перережут…'

Бой идет совсем близко. Паника разрастается. Уже все говорят о сдаче, передаются нелепые слухи. Раненые срывают кокарды, погоны, покупают, крадут у немцев штатское платье, переодеваются, хотят бежать, и все понимают, что бежать некуда и что большевики никого не пощадят.

Трогаются без приказания подводы. Лица взволнованные, вытянутые, бледные. 'Да подождите же! куда вы поехали!' - кричит раненый, ослепший капитан. Он побежал за подводой, споткнулся о бревно, с размаха падает, застонал. Его подымают: 'вставайте, капитан'. Не встает, молчит… 'Разрыв сердца',- говорит подошедший доктор.

Стемнело. Паника как будто уменьшилась - все примирились с неизбежным концом…