сегодняшнего любопытства. – Брошу! Где тут пустырь? В тот момент, когда Дмитрий Олегович уже определенно склонился к первому, самому здравому, варианту, Фортуна выкинула очередное коленце.
К тени Курочкина на асфальте незаметно присоединилась посторонняя тень, и чей-то наглый голос лениво спросил:
– Это чего тут у тебя, а, дядя?…
Голос был именно наглый – другого слова не подберешь. Он был по природе своей не приспособлен для нормальных выражений, типа «Который час?» или «Большое вам спасибо!», как не приспособлен мясницкий тесак для тонких хирургических операций. Когда Дмитрий Олегович случайно слышал в толпе такой победно-хамский тон, то предпочитал обойти опасное место, чреватое уголовщиной.
Курочкин медленно поднялся с места и обернулся. Внешность соответствовала голосу, даже с переизбытком.
Прямо на него в упор глядел приземистый, широкоплечий и длиннорукий человек лет сорока, как будто специально предназначенный для плаката «Их разыскивает милиция». Если бы Природе какой- нибудь доброжелатель вовремя шепнул, что венцом ее миллионнолетних стараний окажется такой вот тип с тяжелой челюстью и низким лбом, то Природа наверняка поставила бы крест на млекопитающих и вплотную занялась бы эволюцией кактусов. Как более перспективного вида.
– Ты че, оглох? – произнес венец творения. – Чего, говорю, у тебя?
С этими словами длиннорукий и низколобый млекопитающий сплюнул окурок на асфальт. Во рту тускло блеснули золотые коронки, которые во времена курочкинской молодости в народе называли фиксами. К фиксе непременно прилагалась финка.
– Это портфель-дипломат, – покорно ответил Дмитрий Олегович, ожидая появления финки. Он был уверен, что нож обязательно где-то в кармане приземистого типа.
– Вижу, что не велосипед, – пошутил фиксатый, вновь блеснув коронкой. – Ну-ка, покажь, чего там внутри…
Еще пару минут назад Курочкин почти убедил себя, что лучший выход из его положения – немедленно расстаться с опасной находкой. Но стоило длиннорукому выказать свой интерес к дипломату, как Дмитрию Олеговичу тут же расхотелось сбывать с рук плоский чемоданчик с неизвестным содержимым. И тем более – отдавать его в такие загребущие руки.
– Я милицию позову, – тихо прошептал Курочкин, крепко сжав рукоятку дипломата.
Как и следовало ожидать, эта угроза ничуть не напугала фиксатого. Казалось, он даже обрадовался.
– Давай-давай, зови, – великодушно разрешил он. – Зови милицию, кричи «Караул!», «Грабят!». Я подожду… Ну, валяй. Грабят! Ну!
Курочкин промолчал.
– Не хочешь, – сделал правильный вывод длиннорукий. – А почему не хочешь? Курочкин опять-таки промолчал.
– Боишься, – задумчиво сказал тип с фиксой. – И меня, и ментов… Я тебя, фраер, сразу вычислил, еще у магазина. Гляжу – фраерок ушастый козликом скачет, на ментов оглядывается. У меня глаз-алмаз, раз увидел – считай, сфотографировал. Тыренный дипломатик-то. Нет, скажешь? Или, может, твой?
– Мой… – слабым голосом соврал Курочкин, безмерно страдая от того, что ему приходится лгать, да еще такому негодяйского вида незнакомцу. Ко всему прочему фиксатый, в общем-то, был прав со своими оскорбительными предположениями. Дырку от гвоздика к делу не подошьешь.
Фиксатый огорченно вздохнул.
– Говнистый народ пошел, – почти доверительно сообщил он Дмитрию Олеговичу. – Говнистый, но тупой, как вохровская портянка. Мужики у авторитетов пайку отбирают, виданное ли дело? Детки щипачат, училки путанят, инженеришки на гоп-стоп берут, а студентики мокрушничают… Дожили!
Курочкин невольно потупился. Он не знал, что такое гоп-стоп, но подозревал, что это что-то нехорошее.
– Ты, допустим, кто? – продолжал свой укоризненный монолог фиксатый. – Инженеришка, так?
– Фармацевт… – в ответ прошептал Дмитрий Олегович, хотя ничто не мешало ему смолчать и побыть инженером.
– А это еще что? – удивился фиксатый. – Фары, что ли, делаешь?
– Лекарства проверяю, – машинально объяснил Курочкин.
– Лепила! – возликовал фиксатый. – При аптечке состоишь?
Курочкин кивнул. Пожалуй, длинные лабораторные стеллажи с препаратами в НИИЭФе можно было бы и впрямь назвать при желании очень большой аптечкой аптечищей.
– Тогда ты полный обалдуй! – сделал вывод фиксатый, не зная, что невольно употребил любимое Валентинино словечко. – Какого ж ты хрена кожгалантерею тыришь? Сиди в своей больничке, накручивай колесики. Час работы – лимон, день работы – чирик. Грамм дури на зоне знаешь сколько стоит?…
Самое интересное, что Дмитрию Олеговичу однажды действительно предлагали заняться синтезом алкалоидов – на институтской аппаратуре и во внеурочное время. Предложение исходило от молодого коллеги Курочкина некоего Глеба Вершинина, которому в ответ оскорбленный Дмитрий Олегович просто попытался дать по физиономии. Молодой предприимчивый кадр легко пресек попытку рукоприкладства и со словами «Спятил, дед!» покинул его лабораторию, а через пару недель – и институт… Впрочем, на слова фиксатого обижаться было глупо: тот, кто увел чужой портфель, мог бы в принципе заняться и производством синтетических наркотиков. Или этим… гоп-стопом. Курочкин почувствовал, что краснеет. Докатился, Дмитрий Олегович!
– Лады, – подвел черту длиннорукий. – Побазарили – и будет. Я законы уважаю, мне крысятничество самому западно. Открывай свою бандуру, поделим барахлишко, что натырил. Мне половина и тебе половина. Я не борзею, все по-честному…
– Не отдам, – вдруг шепнул Курочкин, сам необычайно удивившись своим словам. С точки зрения здравого смысла конфликтовать с явным уркой из-за чужого дипломата, в котором вообще неизвестно что лежит, было абсурдом. Наверное, в каждом человеке, даже интеллигентном, где-то глубоко-глубоко скрывается маленький жадный флибустьер, который вопреки всей логике начинает однажды вдруг вопить: «Мое!» – до тех пор, пока его не заткнут вместе с хозяином.
Героический шепот Дмитрия Олеговича привел урку в чрезвычайно веселое расположение духа. Очевидно, по какому-то уголовному кодексу чести такой отказ освобождал его от печальной необходимости делить награбленное пополам. И пока Дмитрий Олегович, призвав на помощь научную логику, мысленно стал урезонивать своего дурака-флибустьера, фиксатый начал целеустремленно действовать. Он рыскнул туда-сюда глазами и, не обнаружив вокруг никого, кроме дремлющего старичка с «Правдой», сделал неуловимый жест рукой. Как будто вознамерился смахнуть пылинку с обшлага.
Небо и асфальт перед глазами Курочкина мгновенно поменялись местами, и, как только ему кое-как удалось вернуть низ и верх в прежнее положение, он обнаружил, что урка стоит над ним, держит в руке отобранный дипломат и презрительно ухмыляется.
– Ну, ты, фраер, – лениво сказал он. – Ползи отсюда, а то перышко проглотишь… – В другой руке, свободной от дипломата, внезапно возник внушительного размера нож – словно бы из рукава выпрыгнул, а может, и в самом деле из рукава.
«Финка», – сообразил Дмитрий Олегович и почему-то успокоился. Даже сумел подняться на четвереньки, приготовившись встретить мученическую смерть от ножа лицом к лицу.
Однако урка уже не обращал на Курочкина внимания. Он присел на скамейку, положил на колени конфискованный дипломат и принялся, насвистывая, ковыряться в замке портфеля острым лезвием финки. Когда Курочкин все-таки встал с асфальта, фиксатый, не поворачиваясь к нему, процедил сквозь зубы:
– Исчезни…
К наглости в голосе урки сейчас прибавилось заметное раздражение – не на Дмитрия Олеговича, но на замок портфеля. Тот, как видно, никак не поддавался финке.
– Кому говорю, исчезни! – повторил фиксатый еще более мрачным тоном. Курочкин послушно повернулся и заковылял к выходу из сквера. Скула после удара сильно ныла, один зуб шатался. Вдобавок Курочкин, кажется, ушиб колено и ссадил локоть. И только будильник на ленточке не пострадал; как рефери
