· Магазин закрыли на переучет, вот я пришла на свидание пораньше, — судорожно вздыхала бюстом номер пять Ирка. — А он! На нашей скамейке! В обнимку! …И целует ее, целует, целует!
· Чуть гараж вместе с ними не спалила, — натягивала до подмышек вечно сползавшие с тощих бедер гамаши Серафима Сергеевна, — вроде не калека, не бревно. Неужели ему меня мало было?
· От таблеток все плывет, а он — давай переспим, раз я из-за тебя, истерички, дома торчу, — это уже всхлипываю я. — Давай, отвечаю. Наклонился, а на шее засос.
Самой большой ценностью, не сравнимой ни с одним валютным курсом, обладали двухкопеечные монеты. Их стреляли у посетителей, у медперсонала, у мужской части отделения, сплошь покусанной зеленым змием. А потом опускали их в щель автомата, словно это карман Харона.
Но плыл мрачный перевозчик не к арктическому берегу теней, а обратно, на тленную и прекрасную землю. Телефонные переговоры подробно обсуждались и коллективно оттачивались фразы, призванные сразить абонента при следующем звонке наповал.
Когда же отделение запиралось на ночь, наступала пора исповедей. Каждое слово падало крупной солью в воронку собственной раны. Вскоре атмосфера сгущалась, головы никли, в воздухе пахло грозой, и наконец первая крупная капля падала на чье-то одеяло. А еще через полчаса эхо дружного четырехголосья выкатывалось в коридор.
И тогда раздавалось шарканье тапочек санитарки. Она садилась в изножье кровати, пригорюнивалась и начинала с традиционного запева:
· Эх, девки, девки, и что ж над собой творите! Молодые, здоровые, посовестились бы. Вон бабулю привезли — крысиного яду натрескалась. Так там дети измывались, пенсия двадцать четыре рубля — и то грех великий. А тут из-за х… поганых! Ладно, ладно, загомонили… Видела я вашего брата, перевидела. Лежала тут одна…
И мы затихали, жадно впитывая историю неизвестной нам несчастной любви. И засыпали, убаюканные ее благополучным концом. А во сне поскрипывали на железных цепях четыре хрустальных гроба, и возле каждого клонил колени безутешный витязь, моля о воскрешении и прощении. Воскресали, прощали, подхватывались на руки, прижимались к могучей груди, я несли нас через реки и горы, через моря и долины, чтобы разомкнуть объятия и бережно опустить только на цветущий луг за райскими вратами…
Но однажды в рассветных сумерках на пустую койку сгрузили с каталки новенькую. Ее намерения расквитаться с жизнью не походили на шутку: по донесению разведки в лице той же Арины Родионовны — сто таблеток люминала плюс вены на руках и горле.
· Допек же какой-то подлец, — сочувственно шушукалась палата, но расспрашивать, несмотря на жгучий интерес, не решалась.
А она лежала, восковая, не открывая глаз, не шевелясь, сутки, другие, третьи. И как-то сами собой прекратились ночные концерты. Было неловко, точно горевать о сгоревшем пироге при погорельце. Ситуация не изменилась и после того как убрали капельницу и перестали намокать бинты.
Но накануне своей выписки, прикурив в больничном сортире от ее «Беломора», я не выдержала и выдохнула вместе с дымом вопрос «из-за чего?». Она мастерским щелчком выбила из патрона в унитаз зашипевший табак, сдернула слив, а когда стихло урчание воды, сказала:
· А надоело… так. Без любви.
Но о суициде просто пришлось к слову. Тематически нам ближе сектор муже — и женоубийств.
Клитемнестра, Гертруда, леди Макбет, Мария Стюарт, Катерина Измайлова — какая мрачная и великолепная галерея! Где-то там, в параллельном измерении, мчит на победной колеснице, прицыкнув на стенающую Кассандру, бронзовый эллин; дремлет в саду под мирный стрекот кузнечиков благородный датчанин; мерзнет в шотландском замке хилый мальчик; прикидывает грядущие барыши мценский купец.
Но отточен короткий меч, выварен яд из белладонны, просушен порох, удавом заполз под стеганое одеяло широкий кушак. Не корысти ради, а по императорскому велению страсти. Чтобы гордо и законно ввести предмет любви в супружескую опочивальню, сложить к его ногам все совместно нажитое в браке с покойником имущество и самой покорно примоститься там же: — Бери, изумруд яхонтовый, владей! А у изумруда яхонтового мурашки по коже с кулак, но ослушаться остерегается: берет и владеет. А она счастлива, как дитя, и ничего ей более не надобно.
Ну-ка припомни хоть одну литературно-историческую личность женоубийцы, сходную с этими и по масштабу, и по мотиву преступления. Иван Грозный? Да, конечно, хлопал своих цариц, как надоевших мух. Но любовь здесь ни при чем. Не мешала постылая супруга средневековому русскому царю тешиться с новой зазнобой: косу остригут, клобук натянут — и катись, милая, в дальний монастырь в почетное заточение. Просто нрав у Ивана Васильевича был зело крут. В гневе себя не помнили…
В общем, нетипично для мужей нарушать заповедь «не убий» ради «не прелюбодействуй». Не то чтобы никто не спроваживал своих благоверных в царствие небесное до срока. Еще как спроваживали! Но рифмы у пролитой крови были пожиже: деньги, карьера, свобода ужинать и завтракать вне дома, ревность, которая есть лишь модификация частнособственнического инстинкта.
Питерское метро — самое глубокое в мире. За время подъема и спуска можно зачать и выносить ребенка, продекламировать с выражением «Медного всадника», снять эпизод в духе Тарковского.
Было шесть часов утра. Черная бесконечная лента едва тащила наверх меня,
