использовать великие русские реки в роли транспортных артерий – вполне вероятно, это могло бы решить проблему дорог, которая вас, Яков Кириллович, так озадачивает. Да не только вас одного, к слову сказать.
- А дураки?
- Перевоспитывать дураков – артель 'Напрасный труд', знаете ли. Это – как если бы мы пытались переделать какую-нибудь из наших русских организаций здесь, за рубежом, для выполнения наших задач. Ничего не выйдет. Мы пошли по совершенно другому пути – и посмотрите на наши результаты!
- Где были бы мы, а где – результаты, если бы не ваше… душевное электричество, голубчик Яков Кириллович. Надо сразу воспитывать умных, я с вами абсолютно согласен. Это, разумеется, требует времени. Но державу не построишь ни за месяц, ни за полгода.
- И как же вы собираетесь это делать, Николай Саулович?!
- Есть кое-какие мысли…
А всё это ещё надо было как-то систематизировать, записать: голова – хорошо, но никто не в состоянии будет достать мысли из его головы, случись что. Писать Гурьев не любил – выручала стенография, и сильно. Стенография здорово экономила самое дорогое – время.
В марте тридцать пятого пришла долгожданная посылка с бумагами из Ватикана. Из этих сведений он смог, наконец, восстановить недостающее звено в цепи, связанное с кольцом: направленный в ещё в екатерининские времена на Мальту обучаться у иоаннитов корабельному делу, предок Гурьевых, видимо, причастился там мальтийской тайны, которую и привёз с собой по возвращении в Россию. Почему, отчего безвестному гостю из бесконечно далёкой страны доверили какую-то, судя по ценности кольца, значительную тайну – это установить не удалось, да и не слишком, в свете открывшейся массы дополнительных обстоятельств, Гурьева интересовало. Не стало яснее и то, что же, на самом деле, прятали Мальтийские рыцари. Зато выяснилось, где: Крым.
- Какой же вы сделались нелюбопытный, Яков Кириллович, – посетовал Матюшин.
- Да нет у меня ни времени, ни здоровья на всю эту чепуху, – поморщился Гурьев. – Ясно, что чепуха это всё, выеденного яйца не стоит. Что и кому можно по нынешним временам доказать самыми фантастическими бумагами, Николай Саулович? Ничего. Ровным счётом. Вы же сами – разведчик, штабист. При существующих технологиях изготовить любой памятник письменности, освящённый авторитетом хоть самого Гуттенберга, не стоит просто ничего. Да я сейчас выйду через наших новых парижских знакомых на специалистов – они нам оригинал Моисеева Пятикнижия, собственной рукой пророка начертанный, в момент сварганят. Не вижу я в этом никакого смысла – давайте мы это потому оставим. Нам есть, на чём сосредоточиться.
- И всё же – поверьте интуиции старого разведчика и генштабиста, Яков Кириллович, – прищурился генерал, – за всем этим что-то кроется, и что-то – для наших с вами планов весьма важное.
- А вы, Николай Саулович, поверьте моей, – возразил Гурьев. – Если от этой тайны что-то важное зависит – для нашего дела – она нам в соответствующий момент и откроется. Как то самое пророчество. А ломиться мы не станем. Раз такая каша из всего этого на сегодняшний день получается – это может означать только одно: мы не готовы. Ни духом, ни техникой. Вот и давайте будем готовиться.
- Откуда же такая уверенность, Яков Кириллович?
- Из опыта изучения текстографии и текстологии Священного Писания, – усмехнулся Гурьев.
Генерал только недоумённо головой в ответ покачал.
Да, время появилось, но и забот – не убавилось, хотя очень многое работало в автономном, автоматическом режиме. На Мотли-авеню не переводились гости со всего света. Нашлись подходы к Ильину[102], Крамаржам[103], вытащили через Финляндию Солоневича, эмиссары банка вовсю трудились в Китае и Индонезии. Гурьев и сам частенько отправлялся в вояжи – как правило, ненадолго, на два, на три дня, всегда – аэропланом и непременно в сопровождении Тэдди, двух офицеров и кого-нибудь из высокопоставленных сотрудников банка, иногда – самого Брукса. География этих поездок была более чем обширной – он даже побывал в Палестине, где разговаривал с Рутенбергом и раввином Авраамом Куком [104], и Рэйчел видела, каким довольным он вернулся из этой поездки. Как и Тэдди, который взрослел просто на глазах. Они никогда – никогда, никогда! – не брали её с собой. Никогда. Рэйчел понимала – так он приучает её к мысли о разлуке.
Он и сам всё время жил с этой мыслью. И странным, непостижимым образом эта мысль нисколько не отдаляла их друг от друга – наоборот. Они оба – и Гурьев, и Рэйчел – научились ценить каждую секунду, проведённую вдвоём. Никогда время ещё не было таким плотным.
Только один раз он взял Рэйчел с собой, а Андорру – в июле тридцать пятого, на праздник в честь дня рождения наследника великокняжеского престола – Кириллу исполнялось четыре года. Рэйчел так хотелось побольше узнать о Гурьеве, познакомиться с теми, кто знал его ещё в Москве, в России, что она даже не думала о ревности и не испытывала никакой неловкости. Всё было просто чудесно, – Рэйчел безоглядно влюбилась в пейзажи крошечной горной страны, и они провели восхитительную, незабываемую ночь в пастушеской хижине у открытого очага, под огромными, яркими звёздами, в такой тишине, какой невозможно представить себе, не услышав её своими ушами. Только вдвоём. Вдвоём под огромным и чёрным куполом неба.
Ревновать его можно было, пожалуй, только к Тэдди. С мальчиком он по-прежнему проводил уйму времени – и не только в занятиях. Рэйчел пришла в ужас, когда в августе того же года на поле перед домом появился сверкающий самолёт – подарок для Тэдди. А через месяц Тэдди уже был в воздухе – за штурвалом. Она понимала, что иначе нельзя. Что судьба этого мальчика – это судьба воина и государя, даже если он никогда не наденет настоящую корону, и глупо, немыслимо этому мешать. Она знала – конечно, знала. Но то, как Гурьев воплощал эту судьбу в реальность, всё равно приводило её в ужас, хотя Рэйчел отчётливо понимала – никто, кроме Джейка, не сможет этого сделать. Никто, никогда не сможет сделать это лучше него.
О, Господи. Джейк. Мой Боже, мой храм. Моё счастье-судьба, моя боль. Мой ласковый зверь, мой Серебряный Рыцарь.
Это было такое горькое счастье – чувствовать спокойное лучистое тепло её души рядом с собой. Знать, что это ненадолго. Понимать, что это навечно. О, Господи. Рэйчел.
Это было такое горькое счастье – любить её каждый день. Каждую ночь, – каждый раз, как последний. Растворяться в пламени её желания, чувствовать, что всё это для него, одного, отныне и навсегда, – её жар, её влага, пронизывающая ласка пальцев, обжигающая нежность губ, вся она – целиком, без остатка. Её шёпот: 'О, Господи, Джейк… Как можешь ты так держаться? Неужели… Ты не позволишь мне… Никогда? Я хочу, я хочу, Джейк. Господи, я так хочу, Джейк, ты слышишь?! Разреши мне. Пожалуйста…' Я разрешу, думал он. Разрешу, – не сейчас, позже. Потом. Этой женщине – разрешу. И с нею – себе. О, Господи. О чём я думаю?!
Она даже не представляла себе никогда, что мужчина может быть… таким. Улыбалась, вспоминая, как думала о нём – и об этом – с опаской. Не могла и помыслить, что мужчина – такой мужчина, как Джейк – способен на такую невозможную нежность. Купаться в этой нежности, пропадая в ней, пить его ласки, чувствуя, как распаляется жажда. Ощущать его руки, восхитительную тяжесть сильного тела, подчиняться его ритму и включать его в свой, и терять сознание от восторга. 'Ты моя тёпа-растрёпа'. Она пугалась, хватаясь за зеркало, проверяя, не нарушилась ли причёска, не помялось ли платье, не появился ли где, упаси Господь, какой-нибудь непорядок. А он смеялся. О, Боже, как он смеялся. Над ней? Конечно, над ней. Как она была за это ему благодарна. Я люблю тебя, Джейк. Ты слышишь?!
Он слышал. И он был первый мужчина, с которым она не опасалась говорить о том, что чувствует. Произносить это вслух – 'я люблю тебя'. Потому что он не боялся – ни её любви, ни своей. Я люблю тебя. Он всегда – всегда! – говорил это только по-русски.
Я опять угадал, думал Гурьев, любуясь. Я угадал, – как я всегда угадываю, не так ли? Рэйчел. Певчая моя птичка… В ней было столько страсти и сдерживаемой нежности, которую не на кого было обращать, кроме брата. И это прорывалось иногда так неожиданно и удивительно. Он понимал, как старается она ему не мешать, и видел, как чувство Рэйчел к нему перерастает её, перехлёстывает через край, и как она,
