- Поясни.
- Кольцо здесь, Варяг. В Москве.
- Что?!?
- Думаю, в шифровальном отделе.
- Как так?!
- Они что-то ищут. Не знаю, что. Похоже – что-то очень важное. А может, наоборот – думают, что важное, а на самом деле – чепуха.
- Мне туда хода нет, Гур. Прости.
- Это пока, Варяг. Пока. Там увидим.
Монино, санаторий-усадьба 'Глинки'. Октябрь 1935
За разговорами время пробежало быстро. Они подъехали к воротам, вышли из машины. Городецкий, сняв фуражку, пригладил волосы, с недоумением огляделся. Гурьев, ободряюще ему улыбнувшись, поколдовал над замком калитки, которую не сразу удалось Городецкому разглядеть, и калитка бесшумно – видимо, петли были отлично смазаны – распахнулась.
– А почему – Глинки-то? – опомнился вдруг Городецкий.
– Яков Вилимович Брюс – говорит тебе это что-нибудь?
– Ну, кроме того, что вы с ним тёзки, я немного знаю, – пожал плечами Городецкий. – Птенец гнезда Петрова, так их, вроде бы, называли? Фельдмаршал, кажется…
– И это, дружище, и это. Но не только. Место здесь особенное – ещё с Брюсовых времён якобы заколдованное. Именно то, что нам нужно – тишина и покой способствуют размышлениям.
Гурьев шагнул за ограду, и Городецкий, хмыкнув, последовал за ним.
- Эй! – громко окликнул Гурьев, останавливаясь в паре метров от крыльца. – Есть кто живой?
Минуту, другую никто не отзывался. Потом раздался надтреснутый голос – рука Городецкого невольно потянулась к пистолету за брючным ремнём:
- Ну? Кого нелёгкая ещё принесла?
- Того самого. Выходи, покажись, – человек, зверь лесной, дух честной.
Дверь распахнулась – так же бесшумно, как и калитка – и на пороге появился сгорбленный старикан со всклокоченной седой бородёнкой, в кацавейке, рубахе навыпуск, перехваченной ремешком, картузе, плисовых штанах и сапогах 'всмятку'. Приложив ладонь к бровям, всмотрелся в гостей:
- Хто ето? Не признаю…
- Да будет вам, Игорь Валентинович, – усмехнулся Гурьев, с удовольствием оглядывая сторожа- смотрителя усадьбы. – Свои это. Свои.
Перемена, произошедшая со 'стариканом', без всякого преувеличения, потрясла Городецкого. Сейчас перед ним стоял не старый подагрик, а пожилой, но ещё полный сил бывший – да полноте, бывший ли?! – офицер, ротмистр, а то и бери выше – полковник, не утративший ни выправки, ни жёсткого, пронизывающего, свинцового взгляда. И взгляд этот, обращённый на Городецкого, говорил: с каких это пор, Яков Кириллович, у вас большевички-советчики-комитетчики в своих числятся?
- Здравия желаю, Яков Кириллович, – произнёс 'старикан', поднося руку к своему нелепому картузу и так щегольски выпрямив ладонь при отдании воинской чести, что у Городецкого возникло ощущение – не картуз это, а парадная каска выпускника Пажеского корпуса. – С возвращением. Прикажете завтрак?
- В малую столовую, с камином, – кивнул Гурьев. – Познакомьтесь. Городецкий, Александр Александрович, работник аппарата ЦК.
'Старикан' ловко спустился с крыльца, подошёл к Городецкому, протянул руку:
- Глазунов, Игорь Валентинович. Лейб-гвардии его величества кавалергардского полка ротмистр, временно в отставке. Городецкий Александр Арсеньевич – не родственник ваш?
- Так точно. Отец, – кивнул Городецкий, пожимая протянутую руку.
- Добро пожаловать в наши палестины, – улыбнулся ротмистр, давая улыбкой этой понять, что Городецкий признан таки 'своим'. И повернулся к Гурьеву: – Четверть часа, Яков Кириллович, с вашего соизволения. Проходите, пожалуйста, располагайтесь.
Кивнув ещё раз, Глазунов скрылся за дверьми. Городецкий посмотрел на Гурьева бешеным взглядом и пробормотал:
- Это что?!
- Это старая гвардия, Варяг, – тихо ответил Гурьев. – Такие там тоже были. Не только буржуазно- помещичье отребье, разложенцы-кокаинисты, декаденты всякие, с моноклями. Вот такие – были тоже. Знаешь, как трудно таких найти? А потом – удержать? Спрятать? – И вздохнул: – По глазонькам твоим вижу – знаешь. Хорошо знаешь. Ну, чего столбом встал? Идём.
Шагая по коридору – бесшумно, стремительно – Гурьев вдруг остановился, толкнул рукой створки двери одной из комнат. Они распахнулись, и он шагнул внутрь. Городецкий, помешкав, вошёл следом. Гурьев медленно обвёл комнату взглядом, приблизился к кровати в глубокой нише, одним движением стянул покрывало и, скомкав, поднёс к лицу. И, опустив, произнёс тихо, с горечью:
- Нет. Нет больше запаха. Выветрился. Жаль.
- Какой запах? – тоже едва слышно спросил Городецкий, ощущая в горле странную сухость.
- Запах, – сказал Гурьев, глядя поверх головы Городецкого. – Запах. Ты знаешь, Варяг, как пахнет женщина, которую ты только что любил на всю катушку? И которая только что любила тебя? Знаешь? Помнишь? Или – не знал никогда, да ещё и забыл?
- Ты что?! Спятил?! – сердито спросил Городецкий.
-Ты смотри у меня, Варяг, – произнёс Гурьев, втыкая в Городецкого такой взгляд, от которого у Варяга волосы во всех мыслимых и немыслимых местах встали торчком, как у ежа иголки. – Смотри у меня. Мы – люди. Мы всё обязаны помнить. Ничего не забыть. И людьми остаться. Понял меня?
- Понял, – помолчав, кивнул Городецкий. – Понял. Я тебя понял, Гур.
Они сидели у потрескивающего ласковым, неярким огнём камина, отхлёбывали маленькими, микроскопическими глоточками коньяк – шустовский, настоящий, непонятно, как уцелевший, курили гурьевские папиросы из какого-то диковинного, пряно-сладковатого табака, и разговаривали. Глазунов – самолично! – уже дважды вкатывал в столовую столик с едой. И дважды вывозил, почти нетронутым. Говорил, в основном, Городецкий, – Гурьев больше слушал. Пока. Давал Варягу выплеснуть всё.
- Ну? А ты что видел?
- Много, много я видел, Варяг. Рассказывать – неделю не спать. Потом.
- Ты когда вернулся, вообще?
- Четвёртого дня. Радищевским маршрутом, знаешь ли – из Петербурга в Москву. Через Гельсингфорс.
- А там ты что делал? С Маннергеймом чаи гонял? – улыбнулся Городецкий.
- Ну да, ну да, – покивал Гурьев, явно не принимая шутки. – Интересный он дядька, скоро восьмой десяток – а хватает всё с полуслова. На ходу, что называется, подмётки рвёт. Ничего объяснять вообще не надо. Очень я доволен, очень.
- Ты что?! Ты… Ах, твою мать…
Городецкий загнул конструкцию – любой боцман бы позавидовал. Такого свинства Гурьев стерпеть не мог.
- Опустился, – с неудовольствием констатировал он, меряя Городецкого взглядом с ног до головы. – Это как понимать прикажете? Столбовой русский дворянин, предков из Бархатной книги за восемь веков – не перечесть, и – вот так? Понятно, что в кругу товарищей сие за великую доблесть почитается. Но нам – не надо. Не надо нам этого. Не наш метод. Да ведь?
- Слушаюсь, ваше превосходительство, – дёрнул щекой Городецкий. – Господин генерал Царёв.
