– Конечно. А почему Вы засомневались вдруг?
– Он… записку показал. От Вас.
– Да? – удивился Гурьев. – А записочку-то он отдал? Или только в своих руках показывал?
– Потому и не пустила, – поджала губы Нина Петровна. – Вы ведь не писали никаких записок, Яков Кириллович? Если бы что срочное, то – позвонили бы, наверное?
– Нина Петровна, Вы – просто чудо, – проникновенно сказал Гурьев. – Совершенно правильно всё Вы сделали. Совершенно. Разумеется, никаких записок я никому не раздавал и не собираюсь. Для того я и существует голосовая телефонная связь. А как он выглядел?
– Скользкий, – подумав, убеждённо заявила Нина Петровна. – До такой степени скользкий, – я даже подумала, что не может у Вас быть таких знакомых. Скользкий, сальный какой-то… – Хозяйка передёрнула плечами.
– Правильно сделали, что не пустили, Нина Петровна. У меня, имеются всякие знакомые, конечно, в том числе и весьма скользкие – уж такой я типус, Нина Петровна. Но знакомые – знакомыми, а в дом никого пускать не надо. Не надо. В следующий раз, когда кто-нибудь – неважно, скользкий или шершавый – проявит такие подозрительные желания, шлите его полем-лесом, да так жёстко, как только сможете. Договорились?
– Ну, конечно, Яков Кириллович, – с облегчением проговорила хозяйка и улыбнулась. – Конечно. Ужинать будете? Ой…
Одновременно с возгласом хозяйки Близнецы так задрожали в руке, – Гурьев невольно сжал пальцы, плотнее охватывая ножны-рукоять. Он бросил через плечо взгляд. Да. Ошибки быть не могло.
– Идите в дом, Нина Петровна, – тихо, улыбаясь, произнёс Гурьев, боковым зрением отслеживая незваного гостя, приближающегося к ограде палисадника. – Молиться умеете?
Хозяйка, глядя на него расширенными от удивления и ужаса глазами, быстро кивнула.
– Хорошо, – почти не разжимая губ, продолжил Гурьев. – Идите. Пожалуйста. И не ждите меня. Я буду поздно. Очень поздно.
Убедившись, что Нина Петровна прониклась и будет делать именно то, что он ей велел, Гурьев спланировал с крыльца и одним прыжком преодолел расстояние до ограды.
Человек, которого хозяйка назвала сальным, на самом деле оказался не просто сальным – возникало ощущение, что он целиком сделан из куска тёплого, прогорклого сала. Близнецы прямо рвались из рук. Отщёлкнув предохранитель, Гурьев освободил и раздвинул клинки примерно на дюйм. Человек остановился и обезоруживающе-укоризненно развёл руками:
– Ну, Яков Кириллович. Это же несерьёзно. Что Вы, в самом деле?
Не говоря ни слова, Гурьев вышел за калитку и двинулся вниз по улице, в направлении берега. Человек – человечек – немного постояв, пожал плечами и двинулся следом. Семеня маленькими ножками, он почти догнал Гурьева:
– Ну, Яков Кириллович. Ну, в самом деле, подождите же. Нам необходимо срочно поговорить!
Поговори с тобой, подумал Гурьев. Поговори с тобой. Видели мы тех, кто с вашей братией разговаривал. Разговаривали – а потом отчего-то стрелялись серебряными пулями и на шашки из стали номер три с серебряной нитью в клинке бросались. Увести, увести подальше. Что ж ты тут делаешь, нежить?!
– Яков Кириллович. Яков Кириллович. Ну, я же за Вами не успеваю. Разве так можно? Это же невежливо!
Гурьев двигался молча – он не собирался вступать ни в разговоры, ни в пререкания. Ему требовалось просто подальше увести это… Это. А потом – выпустить Близнецов. Больше ничего. Человечек чуть – на полшага – опять приотстал:
– Напрасно Вы так, Яков Кириллович. На Вашем месте я бы рискнул. А вдруг нам есть, что Вам предложить?
Вам нечего предложить, подумал Гурьев. Никому, никогда. У вас ничего нет. Всё, что вы можете – это путать. Путать и петлять. И жрать. Это всё, на что вы способны. Но – помилуй Бог – и этого иногда предостаточно. Даже много. Чересчур.
– Яков Кириллович. Ну, это уже даже смешно делается, честное слово. Я ведь насилу вас нашёл. Думаете, просто в наше время в нашей стране найти такого человека, как Вы? Ну, погодите. Вы же взрослый, сильный мужчина. Вы что, боитесь?
Гурьев чуть усмехнулся – такие дешёвые трюки на него не действовали, и он даже не подумал никак реагировать на провокацию.
– Знаете, это невозможно – разговаривать с человеком, не видя его лица и не слыша ответов. Я был бы Вам очень признателен, если бы Вы остановились, – в голосе человечка вдруг явственно прозвучала угроза, никак не вязавшаяся с его затрапезным обликом.
Ещё один приёмчик, усмехнулся Гурьев. А модуляции театральные – даже если этот клоп кому в реальной жизни угрожать смеет или пытался.
– Неужели Вы хотите меня убить?! – удивился человечек, уже вприпрыжку припуская за Гурьевым. – И куда же Вы спрячете труп? Столкнёте в воду? Ах, как романтично! Впрочем, Вам уже должно быть, действительно, всё равно – одним трупом больше, одним меньше. Но ведь Вашей дорогой девочке не нравится, когда Вы убиваете безоружных людей. Очень не нравится. Никто из советских людей не верит в бесов, даже если каждый день видит их воочию. Да Вы и сами не верите. То верите, то не верите. То чувствуете, то не чувствуете. Кажется, Вы хотели что-то спрятать, если не ошибаюсь? Или Вы хотели что-то найти? Может быть, у нас есть, что Вы ищете? Давайте поговорим!
Мели, Емеля, твоя неделя, подумал Гурьев. Давай, давай. Ни слова от меня не услышишь – по крайней мере до тех пор, пока не заговоришь о деле. Если доживёшь.
– Всё, я дальше не иду, – твёрдо заявил человечек и вправду остановился. – Можете бегать от меня, сколько вздумается. Встретимся, когда Вы окажетесь более подготовленным к разговору.
И это мы видели, подумал Гурьев. И это тоже. Неужели нет у них ничего нового в арсенале? До чего же примитивная форма жизни. Настоящие паразиты – больше ничего. Посмотрим, такой ли уж ты принципиальный, темносторонний ты наш.
Видимо, человечку всё-таки непременно требовалось что-то сообщить Гурьеву – потому что он, покачавшись на месте, словно раздираемый несколькими разнонаправленными силами, в результате качнулся-таки вперёд и продолжил свой бег:
– Ладно, ладно, не хотите разговаривать – как хотите. Выслушать Вам всё равно придётся. Слушайте. Поймите – у вас ничего не получится. Ничего вообще. Вы решили, что нашли способ всё исправить? Что теперь всё будет так, как вы задумали? Да ничего подобного. Ничего подобного. В этой стране невозможно ничего исправить. Всё совершенно испорчено. Безнадёжно испорчено. Неужели вы не понимаете, не видите этого? Вы думаете, если вам удаётся находить там или сям каких-то незначительных, пусть и не слишком испорченных людей, вам что-то удастся вообще?! Это иллюзия, Яков Кириллович. Это заблуждение, опасное, опасное заблуждение. Весь ваш труд, всё, что вы сделали, будет уничтожено – одним махом, одним ударом. Война унесёт миллионы жизней, превратит в руины половину страны, вам ничего не поможет – ни ваши научные центры, ни эти ваши дети, ни даже ваше оружие. Вы просто не успеете. Ничего не успеете. Не успеете, потому что решено: эта страна обречена. Обречена, понимаете?! Она нам мешает, она нам не нужна, поэтому мы её уничтожим. Вместе с вами, или без вас, уцелеете лично вы, ваши друзья, ваши женщины, – это ничего не решает в принципе. Здесь уже слишком многое разрушено. Самое главное разрушено. Если нет Бога, если нет Царя – значит, всё можно, абсолютно всё: предавать, убивать, мучить, оскорблять, насиловать, – всё, всё! Вы думаете это просто вернуть? Просто объявить – с завтрашнего дня, с понедельника, с первого января – станет по-другому? По-вашему? О, как же вы ошибаетесь! Как же ошибаетесь! Ничего не выйдет, ничего. Сотни, тысячи палачей и палачей палачей, охранников и охранников охранников – куда вы денете их? Вы слушаете меня, Яков Кириллович? Слушаете, конечно же, слушаете!
Я не слушаю тебя, нежить, подумал Гурьев. Я слышу – да, я слышу, что ты говоришь, но не слушаю тебя. Потому что ты всё опять перепутал. Как всегда. Как всегда. Потому что это единственное, на что вы способны.
Человечек, между тем, не успокаивался, и речь его для бегущего была необыкновенно плавной и
