– Ну что же, здесь можно жить, – сказал он и плюхнулся на диван. Раздался треск, обивка расползлась, и Холмс провалился внутрь.
– Однако… – послышался его голос из дивана. – Это не слишком-то располагает…
Диван приподнялся, и из-под него показался Холмс, в пыли, вате и пружинах. Сердито сопя, он стал отряхиваться.
– Хм, – сказал, наконец, мой друг, – придется нам потесниться. – И он направился к другому дивану.
Второй диван оказался точным подобием первого, с той, однако, разницей, что его ножки были привинчены к полу, и Холмсу пришлось изрядно попотеть, прежде чем он выворотил из каменного пола здоровенные болты. Видимо, в замке боялись грабителей.
– Досадно, – сказал Холмс, приведи себя в порядок, – но спать нам, по-видимому, придется на полу.
Я бы не сказал, что очередная идея Холмса привела меня в восторг.
– Видите ли, как врач… – начал я. Холмс задумчиво посмотрел на меня.
– Ну… Раз медицина против… – он развел руками. – То нам остается провести ночь, сидя на стульях…
Я тактично отвернулся.
– Что они хотели этим сказать?! – мрачно бормотал Холмс минутой позже, рассовывая обломки стульев по углам.
Мы решили пойти к Блэквуду и потребовать объяснений, но тяжелая дубовая дверь, ведущая в коридор, не открывалась.
– Я бы, конечно, мог высадить дверь плечом, – заметил Холмс – Но сперва попытаемся выбраться через кабинет покойного.
– А может быть, он тоже заперт? – с надеждой спросил я. Холмс с разбегу ударился о дверь кабинета Хьюго Блэквуда.
Она устояла.
– Терпение, друг мой, терпение, – назидательно сказал Холмс, и, разбежавшись, вложил в удар такую силу, что с потолка сорвалась люстра и упала прямо на меня. Огарки погасли, и мы оказались в полной темноте.
– Уотсон, где вы? – донесся из темноты голос моего друга.
– Здесь! – Поднявшись, я широко расставил руки и отправился, на поиски Холмса. Мне удалось нащупать диван, стену, торчащую из стены странную металлическую скобу, которая внезапно поддалась.
Комната осветилась. В двух шагах от меня стоял бледный Холмс, с зажженной спичкой в руке.
– Так у вас был ключ? – подозрительно спросил он. Я обнаружил, что держусь за ручку полуоткрытой двери кабинета. Холмс подошел поближе и уставился на дверь.
– А… – пробормотал Холмс. – Она открывается вовнутрь… Кто бы мог подумать. И как это вы не догадались? – язвительно добавил он, зажигая поднятую с пола свечу. – Вперед, Уотсон! Я буду вам светить.
Сделать первый шаг в кабинет было страшно. По стенам плясали уродливые тени. В колеблющемся свете свечи вещи теряли привычные очертания и казались фантастическими существами, даже ящики на полу и те казались живыми.
Холмс укрепил огарок на каминной доске и стал расхаживать взад-вперед, о чем-то задумавшись.
– Кстати, Уотсон! – внезапно обратился он ко мне. Тут его взгляд упал на скрытый прежде креслом покойного маленький столик, уставленный несметным количеством бутылочек, баночек, рюмочек и горшочков.
– Пузырьки! – восхищенно воскликнул Холмс. В его глазах появился лихорадочный блеск. – Пузырьки!!!
Я похолодел.
– Уотсон, посмотрите сколько пузырьков!
Только тот, кто хорошо знал Холмса, мог меня понять. Написав с десяток монографий о пузырьках, их формах, размерах, вместимости – Холмс едва не допел меня до умопомешательства. Пузырьки, как и верлибры, в последнее время стали его страстью, смыслом его жизни. У Холмса, без сомнения, была самая ценная и самая богатая в мире коллекция пузырьков. Вся наша квартира на Бейкер-стрит была завалена пузырьками. Наиболее ценные экземпляры Холмс постоянно таскал с собой в футляре из-под скрипки, а по ночам прятал под подушку. Особенно он гордился редчайшим экземпляром пузырька из-под самогона, присланным из России. Этот пузырек вмещал больше сорока галлонов, а иногда и меня: в те нередкие ночи, когда у Холмса ночевали всякие подозрительные личности из Ист-Энда, мне приходилось в буквальном смысле лезть в бутылку. Человек восемь непрошеных гостей сразу же занимали мою кровать, троих- четверых Холмс пускал к себе на диван, после чего все, кроме Холмса, засыпали мертвым сном. Сам же великий сыщик вею ночь бродил по квартире, пересчитывая пузырьки и проверяя засовы на шкафу с наиболее ценными экспонатами.
От этих грустных воспоминаний меня отвлекло бормотание Холмса, который, опустившись перед столиком на колени и полузакрыв глаза, рассказывал что-то об истории этих трижды проклятых пузырьков и об их роли в становлении и развитии цивилизации.
Так прошло битых два часа. Холмс уже успел описать и классифицировать добрую дюжину пузырьков и был полон энтузиазма поведать мне об оставшейся сотне экземпляров.
– Вы только посмотрите, Уотсон, на этот бокал, из которого покойный пил последний раз в своей жизни! Он создан в пятнадцатом веке венецианскими мастерами. Интересно, что специалисты до сих пор не пришли к окончательному выводу: относить венецианские бокалы к пузырькам или нет. Сам я раньше считал…
В комнате наступила тишина. Холмс с каким-то новым интересом взглянул на бокал. Он зачем-то понюхал его, лизнул палец и провел им по внутренней стороне бокала. Затем, вытащив из кармана щепотку серого порошка, он посыпал им палец, полил задымившуюся массу из маленького синего флакончика и стал с нетерпением ждать конца химической реакции. Когда масса, наконец, перестала бурлить и пениться, Холмс надолго задумался, глядя на свой палец, потом повернул ко мне мгновенно ставшее серьезным лицо и глухо сказал:
– Это яд, Уотсон! Лорд Хьюго Блэквуд был отравлен! И, как бы в ответ на эти слова, из мрачных глубин замка донесся жуткий, нечеловеческий вой, переходящий то в леденящий душу хохот, то в тоскливые рыдания, многократным эхом разносящиеся по древним переходам и галереям.
В первое мгновенье я не мог выговорить ни слова – язык совершенно отказывался мне повиноваться.
Вой повторился. Он снова перешел в хохот, такой ужасный, что мне хотелось бросить все и бежать, бежать, бежать, бежать, сметая все на своем пути, не разбирая дороги и, по возможности, в разные стороны.
– Что это, Уотсон? – повторил Холмс. В голосе моего друга слышалась дрожь.
– Послушайте, Холмс, – прошептал я, когда дар речи, наконец, вернулся ко мне. – А может, это смеются ваши крысы? Вы же считаете…
– Вы с ума сошли! – возмутился Холмс – Крысы смеются совсем не так.
Мой друг набрал в легкие воздуха и издал несколько судорожных квакающих звуков, от которых остатки моих волос встали дыбом, а спину покрыл холодный пот.
– Вот, Уотсон, вы слышали? Это настоящий крысиный смех. – Холмс с гордостью посмотрел на меня и добавил: – Я называю его сокращенно –
