двор усадьбы Фона, возились летучие мыши. Посреди двора гурьба детей Фона затеяла игру. Став в круг, они хлопали в ладоши и пели. А из-за деревьев поодаль, словно неровный стук сердца, доносилась дробь небольшого барабана. Мы пробирались между женскими хижинами, озаренными изнутри красным светом кухонного очага. Из дверей плыл запах жареного мяса, печеных бананов и тушеного мяса, а то и резкий, неприятный дух вяленой рыбы. Наконец мы пришли к вилле Фона. Он встретил нас на ступеньках, огромный в полутьме, и пожал нам руки, шурша мантией.
— Добро пожаловать, добро пожаловать. — Фон широко улыбался. — Входите в дом.
— Я захватил немного виски для увеселения души, — сообщил я, показывая бутылку.
— Ва! Отлично, отлично, — ответил Фон, смеясь. — Виски очень хорошо для веселья.
Его великолепная красно-желтая мантия блестела в мягком свете лампы, будто тигровая шкура, а на худом запястье был широкий браслет из слоновой кости с изумительной резьбой. Мы сели. В глубоком молчании был исполнен торжественный ритуал разливания первой дозы. И когда каждый сжал в руке полстакана чистого виски, Фон с широкой озорной улыбкой обратился к нам.
— Ваше здоровье! — сказал он, поднимая свой стакан. — Сегодня ночью мы повеселимся.
Так началось то, что мы потом называли Вечером Похмелья.
Непрерывно подливая виски в наши стаканы, Фон опять рассказывал нам про свое путешествие в Нигерию, как жарко там было, как он «обливался потом». Его восхищение королевой не знало границ. Как же! Он живет в этой стране и то почувствовал жару, а королева при всех ее хлопотах оставалась свежей и обаятельной! Меня поразило это пылкое и совершенно искреннее восхищение, ведь Фон принадлежал к обществу, где женщин приравнивают к вьючному скоту.
— Ты любишь музыку? — спросил он Джеки, исчерпав тему Нигерии.
— Да, — ответила Джеки, — очень люблю.
Фон широко улыбнулся.
— Ты помнишь мою музыку? — обратился он ко мне.
— Конечно, помню. Такой музыки больше нигде нет, мой друг.
Фон даже крякнул от удовольствия.
— Ты написал про эту музыку в своей книге, верно?
— Совершенно верно.
— И еще ты написал, — подошел он к самому главному, — про пляски и про то, как мы веселились, верно?
— Да… пляски были замечательные.
— Хочешь, мы покажем твоей жене, какие танцы танцуют здесь в Бафуте? — спросил он, направив на меня длинный указательный палец.
— Очень хочу.
— Отлично, отлично… Тогда пойдем в дом плясок. — Он величественно встал и прикрыл узкой ладонью рот, сдерживая отрыжку.
Две его жены, молча сидевшие поодаль, подбежали к нам, взяли поднос с напитками и засеменили впереди. Фон повел нас через всю усадьбу к дому плясок.
Это было большое квадратное строение, вроде наших ратуш, но с земляным полом и всего лишь несколькими крохотными оконцами. У одной стены стояли в ряд плетеные кресла — так сказать, королевская ложа. Над креслами висели в рамках фотографии членов королевской фамилии. Когда мы вошли, собравшиеся жены (их было сорок или пятьдесят) встретили нас обычным здесь приветствием: они громко кричали, хлопали себя при этом ладонью по открытому рту. Шум стоял потрясающий, тем более что облаченные в яркие мантии избранные советники Фона хлопали в ладоши. Нас с Джеки, чуть не оглохших от такого приветствия, усадили в кресла рядом с Фоном и поставили перед нами столик с напитками. Откинувшись в своем кресле, Фон обратил к нам сияющее радостной улыбкой лицо.
— А теперь повеселимся! — с этими словами он наклонился и налил каждому по полстакана виски из только что откупоренной бутылки.
— Ваше здоровье, — сказал Фон.
— Будь-будь, — рассеянно отозвался я.
— Что это такое? — заинтересовался Фон.
— Как — что? — удивился я.
— Да то, что ты сказал.
— А, ты про «будь-будь»?
— Да-да, вот именно.
— Так принято говорить, когда выпиваешь.
— Все равно что «твое здоровье»? — допытывался он.
— Ну да, то же самое.
Он помолчал, только губы его шевелились. Очевидно, сравнивая, какой из тостов звучит лучше. Потом снова поднял свой стакан.
— Будь-будь, — сказал Фон.
— Твое здоровье! — отозвался я, и Фон откинулся на спинку кресла, закатившись смехом.
Явился оркестр. Три барабана, две флейты и наполненный сухой кукурузой калебас, который издавал приятный шуршащий звук вроде маримбы. Исполнителями были четыре парня и две жены Фона. Музыканты заняли места в углу дома плясок и, выжидательно глядя на Фона, стали выбивать какую-то дробь на барабанах. Фон, отдышавшись после приступа веселья, что-то властно рявкнул, и две женщины поставили посредине танцевальной площадки столик, а на него керосиновую лампу. Опять прозвучала барабанная дробь.
— Мой друг, — сказал Фон, — ты помнишь, как ты гостил в Бафуте и учил меня европейским танцам?
— Да, — ответил я, — помню.
Речь шла об одной из пирушек Фона, где я, вдохновленный радушием хозяина, решил показать ему, его советникам и женам, как танцуют конгу. Успех был огромный, но я думал, что за истекшие восемь лет Фон давно все это забыл.
— Сейчас я тебе покажу, — сказал Фон. Глаза его искрились.
Он проревел новый приказ. Около двадцати его жен вышли на середину и стали в круг, крепко держась друг за друга. Потом они присели, как бегуны на старте, и замерли в ожидании.
— Что они собираются делать? — прошептала Джеки.
В моей душе подымалось бесовское веселье.
— Похоже, — сказал я мечтательно, — что после моего отъезда он все время заставлял их танцевать конгу, и мы теперь увидим, чего они достигли.
Фон поднял вверх широкую ладонь, и оркестр принялся с жаром исполнять бафутскую мелодию в ритме конги. Все в той же странной позе жены Фона с серьезными, сосредоточенными лицами пошли вокруг лампы, на каждом шестом такте выбрасывая ногу в сторону. Зрелище было восхитительным.
— Мой друг, — заговорил я, тронутый спектаклем, — это же просто замечательно.
— Чудесно, — горячо подхватила Джеки, — они танцуют очень хорошо.
— Это тот танец, которому ты меня учил, — объяснил Фон.
— Да-да, я помню.
Смеясь, он повернулся к Джеки.
— Твой муж, он очень сильный… мы танцевали, танцевали, пили… Ва! Мы так веселились!
Мелодия оборвалась, и жены Фона, робко улыбаясь в ответ на наши аплодисменты, поднялись и вернулись на свои места у стены. По приказу Фона внесли большой калебас с пальмовым вином и пустили его по кругу. Каждая танцовщица подставляла сложенные чашечкой ладони, чтобы получить свою долю. Воодушевленный этим зрелищем, Фон снова наполнил наши стаканы.
— Да, — предался он опять воспоминаниям, — твой муж силен танцевать и пить.
— Теперь уже не силен, — вступил я, — теперь я уже старик.
— Что ты, мой друг, — рассмеялся Фон, — это я старик, ты еще молодой.
— Ты выглядишь моложе, чем в прошлый раз, когда я приезжал в Бафут, — вполне искренне сказал я.
