упал набок и остался лежать, не в состоянии выдернуть ноги из «водоступов», отчаянно работая руками, чтобы не захлебнуться. Хорошо, что было неглубоко, всего около двух футов; он оперся о дно рукой, стараясь держать голову на поверхности. Случись подобная история в более глубоком месте и не окажись поблизости людей, он вполне мог бы утонуть.
В следующей сцене предполагалось снять меня и Ли в лодке, где я объясняю телезрителям, что настоящему натуралисту-любителю нет смысла тратиться на дорогостоящее оборудование: если привлечь на помощь смекалку, можно из подручных средств, таких, например, как крючок от вешалки, сделать вполне приличный дрек, чтобы доставать водоросли со дна водоема. (Ведь каждому натуралисту хорошо известно, что лучшие виды водорослей растут на самой большой глубине непременно в центре пруда.) Но идиллическая картина нашего с Ли катания на лодке по тихому пруду, в соломенных шляпах, далась нам не так просто. Начну с того, что лодка оказалась вовсе не такой большой; в ней было тесно даже нам двоим. Когда же в лодку кроме нас набились еще оператор со своим помощником, звукооператор и режиссер, она так глубоко погрузилась, что чуть не зачерпнула воды. Потом наше многострадальное суденышко, управляемое моей несчастной женой, долго кружило по пруду, пока удовлетворенный съемкой Джонатан не положил конец нашим страданиям.
Оставив за спиной вспухший от дождей пруд, а заодно и холодную мокрую Англию, мы перенеслись через Атлантику в то место, которое сами американцы, неведомо почему, называют Биг Эппл*, — в город Нью-Йорк. Здесь под руководством Аластера, опекой Паулы и с помощью оператора Роддерса мы собирались показать, что для настоящего любителя-натуралиста даже такой огромный современный город может стать местом увлекательных природных открытий. Аластер приветствовал нас так, как это может делать только он и никто больше — ухмылка во весь рот, горящие глаза, голова набок (горе-вешатель и в этот раз умудрился затянуть узел где-то под левым ухом).
— Черви, — выпалил он вместо приветствия, — черви, буравящие землю, словно дождевые струи… кладбище… уйма жизни на кладбище.
Я попытался представить себе все виденные мною когда-либо в жизни кладбища — одни строгие и белые, словно больничные палаты, другие заросшие мхом и лишайником, где приходится сначала поработать ножом, чтобы очистить и прочесть полустертые от времени надписи на могильных плитах. Я ни разу в жизни не нарушал могильного покоя, теребя плиты в поисках живых существ. Правда, сама идея — поисков жизни на кладбище — была довольно свежей и оригинальной и вполне в духе свойственного Аластеру черного юмора. Итак, мы отправились на кладбище Калвари.
Не подумайте, что это было обычное кладбище, из тех, на которых хоронят простых смертных, вроде нас с вами. Здесь находились чудовищные с куполами и портиками мини-мавзолеи — нечто среднее между Акрополем и собором святого Павла, в которых, насколько я мог судить, покоились останки некоих незабвенных Луиджи Вермишелли или Гвидо Пармезана. Кладбище располагалось на холме, и каждый памятник был белым и чистым, словно снежный склон или только что вылезший из земли гриб. Картина казалась особенно жуткой, когда, стоя на вершине холма, вы смотрели вниз, видя перед собой нескончаемые ряды памятников, плавно переходящих в очертания нью-йоркских небоскребов, которые словно бы отражали и расширяли границы кладбища, становясь его частью. Трудно было сказать, где кончались небоскребы и начинались могилы. Вам начинало казаться, что небоскребы — это гигантские мавзолеи, и в голову невольно приходила мысль: стоит ли тратить на мертвых такое количество пригодной земли. Правда, мои сомнения относительно возможной жизни на кладбище вскоре были развеяны.
Оказывается, не одни только черви жили здесь, усердно роя землю; фазаны и канадские казарки выводили птенцов между могилами, а лисицы и еноты выращивали свое потомство под сенью мавзолеев, принадлежащих итальянским мертвецам. «Как чудесно, — думал я, — что даже здесь, в Нью-Йорке, ты можешь спокойно умереть, убаюканный мыслью, что теплый симпатяга-енот будет растить детей на твоей хладной груди».
Путь из царства мертвых на городскую мусорную свалку показался мне вполне закономерным. Зрелище неимоверного количества отбросов, созданных конгломерацией человекообразных существ, которые одни из всех обитающих на Земле животных могут позволить себе роскошь столь чудовищного расточительства, производило самое удручающее впечатление. Перед нами, пополняясь каждый час, лежала гигантская, копошащаяся, разноцветная куча мусора. Расточительность всегда была мне глубоко омерзительна; часто в Африке и Южной Америке мне приходилось видеть людей, пользующихся пустой консервной банкой, обрывком веревки и клочком бумаги размером с ноготь для удовлетворения своих самых насущных потребностей. Правда, в этих же странах, например в Аргентине, из окна гостиницы я наблюдал за тем, как подъезжал фургон и нагружался так называемыми отбросами — слегка надломленными кусками хлеба; едва надрезанными, толщиной с том Британской энциклопедии, лангетами; горами бобов и прочих овощей, способными в течение многих месяцев кормить не одну индейскую деревню. В самой Америке я знавал не одну семью, где, как по наивности полагал, все члены страдают от неизлечимой болезни обмена веществ; лишь позже я узнал, что их феноменальная тучность была вызвана обжорством. Попади они миссионерами в богом забытую колонию на Новой Гвинее, то-то было бы радости какому-нибудь племени каннибалов. Правда, у чаек эти огромные мусорные кучи считались лучшим рестораном Нью-Йорка, и они слетались сюда тысячами, кружили, кричали, дрались друг с другом, камнем бросались сверху, углядев лакомый кусочек. То обстоятельство, что свалка давала пищу эскадрильям красавиц-птиц, в какой-то мере оправдывало чудовищную расточительность людей.
Мы демонстрировали нашим телезрителям один из самых отталкивающих, грязных, прекрасных и необычных городов Земли. После кладбища и свалки мы посетили городские трущобы, сняв бродячих собак и кошек; показали, как живут в каменных джунглях голуби и крысы. Жизнь кипела даже на высоте выстроенного из стекла и бетона пятнадцати— или двадцатиэтажного дома: в телевизоре жили чешуйницы, на ковре — тараканы, а между стенных панелей — мыши.
Наконец наступил незабываемый день, названный нами Днем Битвы 87-го квартала.
Среди наших нью-йоркских помощников-натуралистов оказалась очаровательная Хелен Росс Рассел, посвятившая много лет изучению местной флоры и фауны и написавшая на эту тему ряд чрезвычайно интересных книг. Она точно знала, на каком небоскребе гнездились сапсаны, где лучше всего найти крыс и на каком теннисном корте воровали мячи еноты. Обладая огромным запасом подобного рода знаний, могущих пригодиться только избранным, она оказала нам неоценимую помощь. В наши замыслы входило показать жизнь, процветающую на небольших, незастроенных участках земли, которые в Америке именовались собачьими площадками, а в Англии — чем-то вроде пустырей. Не устаешь поражаться, как в самом центре больших городов жизнь неумолимо берет свое. Первопроходцы жизни — мхи и лишайники; за ними появляется сорная трава, а уже потом, пробившись сквозь асфальт и мусор, — даже деревья. Стоит растениям немного обжиться, как объявляются поселенцы, многочисленные представители отряда беспозвоночных — многоножки, пауки, улитки, за которыми следуют птицы, мыши, а иногда жабы и змеи. Таким образом, даже обычный пустырь может оказаться для натуралиста-любителя местом обильного сбора дани.
Для съемок Аластер нашел отличный пустырь. Он находился на углу 87-й улицы и был огорожен с двух сторон глухими стенами высоких домов. Две другие стороны находились на перекрестке оживленных улиц. Пустырь использовался владельцами собак для выгула своих питомцев, поэтому вся территория была, мягко говоря, прилично удобрена. Заваленная строительным мусором, грудами пустых консервных банок и старыми вывесками типа «Полицейский участок», она в изобилии поросла сорняками; имелось даже несколько деревьев. Площадка была неровной, со множеством выбоин, в которых скопилась вода, образовав большие лужи; последние использовались окрестными голубями и воробьями в качестве плавательных бассейнов вкупе с барами прохладительных напитков. Итак, на нашей площадке обитали пауки, улитки, многоножки, птицы и собаки, а по ночам, несомненно, мыши, крысы и кошки. У пустыря, с нашей точки зрения, был один серьезный недостаток — на нем не было коконопрядов. Это нас и погубило.
Коконопряды — одни из главных вредителей зеленых насаждений в США. Эта их особенность, однако, не мешает им быть чертовски милыми существами (что неудивительно, ведь такое часто встретишь и у людей). Самка коконопряда после спаривания откладывает яйца, в которых образуются личинки, но они
