постепенно приобретал очертания человеческой фигуры. Мерцающий призрачный силуэт был приземистым и пересеченным линиями, словно нарезанный кусок сыра, а верхние конечности казались похожими на висящие крабьи клешни.
– Что за хреновина?… – пробормотал водитель, выплевывая окурок и на всякий случай поднимая стекло. Через несколько минут он убедился в том, что кабина фургона не является надежной защитой не только от пуль соло, но и от Ники.
Ники Первого и Последнего.
Адам Тодт открыл глаза и уставился в темноту. До этого он бродил по галереям детских образов; каждый был осколком былого счастья, заключенным в рамку из человеческих костей (из ЕГО костей); их отделяли друг от друга непроницаемые стены бесплодного существования. Мать (Веспер? Глюк?), закутанная в искрящиеся меха, смотрела на него с портрета в костяной раме, потом помахала ручкой (рама при этом превратилась в окно уходящего поезда), затем удалилась в гулкую темноту (окно стало квадратным срубом колодца)… Вода, черная вода, бездонная глубина… Жизнь вышла из воды; жизнь уходит в воду…
Вдруг он почувствовал жало в затылке. Кто-то умудрился проколоть иглой тончайшую ткань сновидений, а потом продеть нить реальности в игольное ушко грез.
Старик испытал нечто необычное. Он будто стоял на пороге двух миров, колеблясь, какой из них выбрать. Один мир был вполне безопасен и обещал легкую смерть после призрачной полужизни. В другом звучал отдаленный колокол тревоги, разбивая гулом вязкую тишину галерей и все больше напоминая биение сердца в стрессовом состоянии.
Этот «звук – ощущение – пульс» отличался от обычного сигнала клона к пробуждению. По приказу Мицара старик просыпался мгновенно, даже не осознавая перехода и не испытывая ничего, кроме, может быть, усталости. Сейчас же он почувствовал тяжесть иного рода. Бремя ответственности и свободы, которое ненадолго приняла на себя добрая мамочка Веспер, снова свалилось на него, когда он обнаружил себя в остывающей постели. Уже не в колыбели, но еще и не в гробу, а в двуспальной кровати. Одного. Беззащитного. С Терминалом, положенным в ногах, будто рака со святыми мощами. В некотором смысле это и были мощи, только не органические, а кремниевые. И еще у него отняли «соску» – нечто, порождавшее позитивные эмоции во время наведенного сна…
Постепенно реальность окутала его, запустила в мозг сотни змей и полностью завладела вниманием. Он увидел очертания предметов в комнате и услышал шорох собственного дыхания. Ветер снаружи стих; во всяком случае, не раздавалось песен, нагоняющих животную тоску.
За стеной тоже господствовала тишина. Эта тишина была обманчивой, словно фальшивый бриллиант, который кажется настоящим, пока не проведешь им по стеклу.
…Кто-то провел по стеклу.
Спустя несколько минут Адам мог соображать достаточно связно. Например, он додумался до очень неприятных вещей. Кто-то будет играть с ним, бросая из «объятий» клона в «объятия» Веспер, а затем в отрезвляюще-ледяной и безысходный вакуум инфантилизма, пока… пока в нем самом не перегорит некое реле, переключающее мозги с внешнего «кино» на внутреннее. Адам Тодт был очень близок к тому, чтобы возненавидеть себя и свою слабость, однако и эта эмоция была подвержена «переключению».
Дрожь в руках… Дрожь во всем теле… Дрожь, не оставляющая выбора. Состояние, когда необходимо двигаться, иначе можно сойти с ума. Не важно, окажется ли в конце концов тревога ложной или нет. Впрочем, ложных тревог не бывает… Адам заметил слабый свет, пробивающийся откуда-то снизу. Свечение инферно, проникающее сквозь вещество… Он перекатился на край кровати и вытянул тощую шею.
Светились отпечатки босых ног – судя по размеру, женских. Цепочка следов протянулась к входной двери, как будто ночная гостья ненароком потопталась в луже жидкого фосфора. Адам вдруг испытал сильнейшее желание поцеловать их – ведь это были отпечатки ступней «Богородицы». Дикое желание исчезло так же неожиданно, как возникло. И тут снаружи донесся нарастающий шум автомобильных двигателей.
«Началось», – подумал Тодт почти радостно, получив подтверждение того, что он не безнадежный параноик.
Он вскочил и начал поспешно одеваться, натягивая на себя вторую, настоящую кожу, потому что его собственная давно истлела и сквозь дыры задувал ветер страха, леденивший внутренности. А сердце… Сердце трепыхалось в потоке крови, грозившем прорвать плотину и затопить насос… Адам застегнулся на все пуговицы, схватил Терминал и пошел к двери, стараясь не наступать на светящиеся следы.
Пейзаж в очередной раз претерпевал невыносимую метаморфозу.
Невыносимую – потому что кусочек Адама Тодта, еще мысливший рационально, не мог смириться с противоречиями. С тем, что видишь, нюхаешь и слышишь, трудно спорить, если только органы чувств действительно принадлежат тебе. Адам уже не был в этом уверен. У него возникало неописуемое ощущение распада – уши, ноздри, глаза, даже вкусовые рецепторы будто находились где-то за сотни метров от той веранды, на которой он стоял. Может быть, даже высоко в небе, так как не хватало воздуха, а звездные лучи вонзались в зрачки. И в то же время все будто происходило не на открытом месте, а в затхлом павильоне с идеальными декорациями.
От коттеджа номер три по зыбкой земле протянулась лунная дорожка. Сама луна скатывалась за пологий холм. Следы Веспер вливались в сияющую тропу, как остатки воды в пересыхающем русле притока. По тропе брела женщина. Адам видел ее со спины; она была белой и совсем юной. Контуры ее ног напоминали изрезанную заливами береговую линию на мелкомасштабной карте.
Из-за коттеджа раздавался грохот барабанов. Тропа уводила вверх по склону и терялась на черной лысой вершине. Там не было никого и ничего живого – сплошь пепел и гарь, означавшие, что Равиль Бортник выиграл последний раунд в борьбе с наступающей растительностью. На какое-то мгновение старику показалось, что это ТОТ САМЫЙ ХОЛМ, перенесенный по прихоти Мозгокрута в другое время. Правда, спустя два тысячелетия истлели не только кресты, но и череп Адама. Без скрепляющих прах крови и пота холм грозил рассыпаться, как слепок из пересохшего песка…
Барабанный бой не прекращался, оказывая на старика почти гипнотическое действие. По черному склону метались лучи света, бьющие из фар. Там, где они падали на землю, разверзались могилы. Из них высыпались кости, складывались в идеограммы, пространственные головоломки, фрагменты скелетов, пляшущие и трясущиеся под действием вибрации, которой Тодт пока не ощущал…
Он с трудом оторвался от этого завораживающего зрелища и начал обходить коттедж, даже не заметив, что веранда опустела. Малыш все уладит – в этом Адам не сомневался. Надо только попасть в сферу влияния клона, максимального радиуса которой он не знал. Во всяком случае, раньше не являлись пределом десятки километров. Расстояния, которыми измерялась территория мотеля, были гораздо меньше, однако старик до сих пор не почувствовал ЗОВА.
Он завернул за угол и понял, что успел как раз к началу представления, на котором хотел бы остаться только зрителем.
Стоянка превратилась в арену. Грузовики и бензовоз были на прежнем месте. Теперь к ним прибавились длинный черный лимузин с непрозрачными стеклами, мотоциклы «диких» и нелепая старая машина, испускавшая такое же гнилостное сияние, как следы женских ног на полу коттеджа. На мачте громоотвода вращалось что-то огромное, лишь отчасти напоминавшее флюгер. Несколько «сучьих крестов», наспех сколоченных из досок, было воздвигнуто на границе земли и бетона.
Адам Тодт подходил все ближе и ближе, чувствуя себя самой старой и самой вялой в мире бабочкой,
