— Ох, тебе бы в волхвы-прорицатели пойти! — Елага снова улыбнулась. — Да, всходы есть, у нас хоть семенное зерно сохранилось, немного, но хоть есть чего посеять. В других местах и его поели, одни семена остались, лен, да репа, да капуста, да морковь. Лосих вот приспособились доить понемногу. А по улице идешь — тишина, ни коровка не замычит, ни овечка не заблеет... Собаки и те не лают — какие сбежали, какие подохли. В Утице, говорят, своих собак поели всех. У нас и в городе-то едва половина народу осталась. Там, на закатной стороне, за рощицей, у нас Дедово поле — много там новых могилок за два года приросло, целый край новый заняли. Тяжело людям живется, ох, тяжело... Будем репой, капустой, рыбой пробавляться. Каких-никаких мехов зимой набили...
— Ну-ну, это по нашей части! — Доморад оживился. — Мы ведь и масло привезли, и ячмень есть, и рыба, и мяса соленого тоже есть немного. У кого есть соболь — пусть несут, будем менять.
— Есть у мужиков и соболь. — Елага кивнула. — А все равно белокрыльник опять по осени будем копать... Дал бы теперь Стрибог дождей хороших — урожай бы получше. Опять кору сосновую будем мочить да тереть — все хлеб. Ну, ладно, отец, пойдем-ка, я тебя в беседу провожу, устрою, тебе теперь лежать надо, вон губы все синие. Дивинка тебе питье заварит, принесет. Пойдем.
Доморад поднялся, зелейница по привычке подошла помочь ему и поддержать, но внезапно раздался какой-то стук. Все четверо огляделись. Стук раздавался где-то совсем близко, прямо посреди стола. Нож, которым Елага только что резала хлеб, нож с костяной рукоятью в виде птицы со сложенными крыльями, вдруг сам собой приподнялся над доской, встал стоймя и постукивал острием лезвия по столу, будто приплясывая. Словно маленький человечек, нож прошел до края стола, потом поднялся в воздух и завертелся. Люди следили за ним, застыв и едва дыша. Нож вертелся в воздухе все быстрее и быстрее, потом вдруг метнулся к Дивине, нацелившись острием ей в лицо, и она отскочила — молча, без крика, но с таким застывшим ужасом на лице, что Зимобор при виде этого немного опомнился.
Нож носился перед столом, как будто им водила невидимая рука. Теперь он выбрал своей целью Елагу: скользя туда-сюда, играя и словно дразня, запугивая, он приближался к зелейнице. Елага попятилась; губы ее шевельнулись, пальцы сжали край передника. Она смотрела на нож так, словно знала, в чем тут дело, но была бессильна.
Вдруг нож, оставив женщину, метнулся к Зимобору. Зимобор едва успел хотя бы заметить это — и внезапно нож оказался зажат в его собственной руке. Teло само сделало нужное движение. Его пальцы помнили прикосновение чьей-то чужой руки, твердой и холодной. В воздухе раздался странный звук — похожий на вскрик или всхлип, изданный сквозь зубы, как при сильной досаде.
— Поди прочь, сила нечистая, поди туда, где солнце не светит, роса не ложится, — именем Перуна гоню тебя в болото, на три сажени вглубь! — вдруг, как опомнившись, крикнула Елага и быстро, сорвав с пояса огниво, прочертила в воздухе перед собой громовой знак.
Что-то невидимое пронеслось через избу к двери, и Зимобор всей кожей ощутил, как нечто плотное, холодное, движется мимо него, раздвигая слои воздуха. Скрипнула дверь, и все стихло.
Люди молча ждали, но все было спокойно.
Елага опустилась на лавку, куда перед этим сел и Доморад. Дивина так и стояла у стены, там, куда ее загнало взбесившееся лезвие. Зимобор посмотрел на нож в своей руке: тот вел себя смирно. Сам нож тут был ни при чем. Задним числом вспоминая, Зимобор сообразил: он просто вырвал нож из рук у кого-то, притом этот кто-то совершенно не умел обращаться с ножом... Это было не настоящее нападение, а только злая игра — которая, однако, вполне может превратиться в нападение, если вовремя не дать шутнику по рукам.
— Положи, — не сказала, а выдохнула Дивина и, шагнув к Зимобору, забрала у него нож. — Не тронет... Он сам-то не опасный. Нож как нож...
— Что это было?
— Вол... Волхиды наши... Объявились. Купала скоро, вот они и выбираются на белый свет... Ой, матушка! — Дивина бросилась к Елаге и обняла ее. — Объявились! И прямо к нам! Осмелели, дальше некуда! Сколько же они за зиму силы набрали!
— Ну, ничего! — Елага погладила ее по голове, но на ее лице оставался все тот же застывший испуг перед неодолимой опасностью. — И на них найдем управу.
— Кто такие волхиды? — спросил Зимобор. — Что за напасть?
— Духи невидимые, с того света приходящие.
— Невидимые?
— Да. Да ты никак видел его! — Дивина пристально глянула на Зимобора.
— Кого?
— Да волхидника! Или волхиду! Кто это был?
— Я не знаю... — Зимобор растерялся.
— Ты же видел его! Ты же нож отобрал, как будто видишь! Как будто руку видишь, которая нож держит!
— Я не видел! — Зимобор мотнул головой. — Просто мне и видеть не надо. Меня же учили. — Он беспокойно потер пальцем горбинку на носу. Дивина посмотрела на эту горбинку, и лицо ее несколько прояснилось, как будто она что-то поняла. — Глаза видят только нож, а тело само знает, где рука, которая его держит.
— Я что-то такое когда-то видела, — пробормотала Дивина. Взгляд у нее вдруг стал сосредоточенноотсутствующий, как будто она пыталась разглядеть в своем прошлом что-то безнадежно забытое. — Это же все равно что слепому драться со зрячим, да? Я что-то такое видела... Был человек, который мог на мечах биться с завязанными глазами. Так смутно помню... приснилось мне, что ли? Никогда не вспоминала, а тебя увидела — вспомнила. Где, когда, не знаю, а вот стоит перед глазами: двое; бьются, мечи блестят, а у одного глаза завязаны. Сам рыжий такой, коренастый и в малиновой рубашке.
— Был когда-то у полотеского князя такой, Стремиша Слепой его звали, хоть он был зрячий, — с недоумением дополнил Зимобор. — Ты про него, что ли? Я сам его там видел давным-давно. Точно, рыжий был. Но ты-то где могла его видеть? Или ты была в Полотеске?
— Может, с полюдьем приходил, — вставила Елага, с беспокойством глядя на Дивину. — Может, из княжьих людей кто рассказывал, еще пока ты маленькая была, а дети малые и сами не знают, то ли видели, то ли им рассказали, а они помнят, будто сами видели. Бывает так.
Она держалась спокойно, но Зимобору почему-то подумалось, что зелейницу беспокоит этот разговор.
— Так расскажите, наконец, что это за волхиды такие! — воскликнул Доморад.
Волхидами называли чародеев и колдунов, которые сторонились людей, отличались злобным нравом, знались с нечистью и были опасны. Лет сто назад неподалеку от Радегоща поселилась одна такая, пришедшая неведомо откуда. И с ее появлением в городе начались беды: недобрая и жадная волхида ворожбой отнимала молоко у коров, уводила скотину, портила посевы. У нее была большая семья — как говорили, семь сыновей и семь дочерей, и все такие же чародеи-волхиды. Говорили, что мужа у старухи никогда не было и что всех детей она родила от Огненного Змея, который летал к ней по ночам. Еще говорили, что ее сыновья взяли в жены дочерей и что от них скоро расплодится столько злыдней, что заполонят собой всю землю. Не раз жители Радегоща и окрестных родовых поселков пытались извести семейство старой волхиды, но никто не мог найти ее дома: волхида так ловко отводила людям глаза, что жители Утицы однажды брали приступом тын Гатища, а низодольские мужики в другой раз подожгли Русавку — в полной уверенности, что бьют и жгут Волхидку со всеми ее обитателями. Жаловались и самому князю. Князь Честослав хотел, было пойти на Волхидку — но пала с неба молния и погубила его вместе с дружиной. Говорили, что и молнию ту вызвала старая волхида, после того уже никто не смел с ней воевать. Окрестности пустели, жители разбегались, целые роды снимались с места, бросали насиженные места и уходили в лес, куда глаза глядят.
Но всему есть свой срок, пришло время и волхиде помереть. Как рассказывали, старуха мучилась трое суток, не в силах расстаться с душой, пока сыновья не разобрали крышу. И тут пал с неба Огненный Змей, схватил старуху в когти и понес прочь. Рассказывали, что кричала она, как тысяча диких зверей, хваталась руками за крыши и те крыши сразу загорались жарким пламенем. И вдруг дрогнула земля, и вся Волхидка провалилось вместе со старухиными сыновьями, дочерями и внуками. Теперь там озеро, называемое Волхидиным, а вокруг болото, и никто туда не ходит. С тех пор жить в округе стало гораздо
